На привокзальной площади он взял такси. Когда сказал, что ехать до Суджи, а потом в Гуево, то таксист заломил цену, раза в три превышающую стоимость железнодорожного билета от Москвы до Курска. Лаврищев кивнул:

— Часа за три доедем? За скорость плачу.

— Любой каприз за ваши деньги, — радостно ответил водитель новенькой «Мазды». — Пристегните ремни! Взлетаем!

Когда машина, попетляв по старинному городку, выехала из Суджы на дорогу, ведущую в Гуево и к Горнальскому монастырю, таксист, которого следователь неделикатно попросил помолчать в пути, заметил:

— Месяц назад асфальт уложили. Через полчаса долетим… Так что горсть земли на гроб бросить успеете.

— Надо успеть, — как заклинание, опять повторил Лаврищев, вглядываясь в ниточку горизонта. — Придави, браток.

У развилки дорог, где заканчивался асфальт и начиналась укатанная грунтовка, Игорь Ильич не увидел знакомой старой ракиты с дуплом, в котором пацаном прятался от дождя, а в знойный день любил здесь отдохнуть в прохладном сумраке. От ракиты остался один огромный пень, черневший на обочине.

— Здесь, браток, поверни направо, к Маруськиному логу, там гуевский погост, — попросил следователь шофёра. — Вот тот гранитный валун — твой ориентир.

Весёлый таксист, немовавший по просьбе клиента всю дорогу, тихо замурлыкал:

— Я знаю пароль, я вижу ориентир…

— Курс на Верин Камень, — вздохнул Игорь Ильич.

— Какой камень?

— Вон тот гранитный валун, что теперь оказался краю лога, Вериным Камнем зовётся…

— Чудно, — хмыкнул водитель. — У вас лог — Маруськин, камень — и тот с именем.

Лаврищев ничего не ответил таксисту. Тот, поднимая облако пыли, промчался мимо Вериного Камня. Там, за Маруськиным логом, уже виднелись покосившиеся кресты, пирамидки и вполне достойные памятники, черневшие над могильными холмиками ушедших из жизни гуевцев.

— Остановись здесь, — сказал Лаврищев. — Дальше я пешком.

— Вас подождать или как?

— Поезжай, друг, — ответил следователь. — В Суджи найдёшь клиентов на обратную дорогу.

— Спасибо, — весело бросил таксист.

— За что?

— За щедрость. И вообще… Примите мои соболезнования.

Маруськин лог Лаврищев обошёл стороной. И только повернул к старому погосту, как увидел двигающуюся к нему навстречу жиденькую похоронную процессию. Несколько старух двигались за перекошенной старой подводой, как сомнамбулы — еле переставляя ноги и с прикрытыми глазами. На подводе ехал гроб. А на крышке гроба сидел худой подросток с испитым лицом и что-то пил из яркой жестяной банки. На голову мальчик, несмотря на жару, натянул тёмно-синий капюшон трикотажной куртки.

Угрюмый мужик, в синей выгоревшей бейсболке с тремя жёлтыми буквами «ЛДПР» (очевидно, «водитель кобылы») шёл рядом с костлявой соловой лошадёнкой, держа в руках брезентовые вожжи. Концы вожжей были грязны и растрёпаны до бахромы. Возница, правивший тощей лошадёнкой, постоянно наступал на длинные концы, спотыкался и всякий раз лениво ругал ни в чём не повинную лошадь.

Глаз Лаврищева остановился на гробе, плохо подбитым даже не кумачом, а какой-то мышиного цвета материей. Держась за телегу левой рукой, за похоронной телегой шла незнакомая женщина в чёрном ажурном платке. Должно быть, Анастасия, решил Лаврищев. Ни сестры Домны, ни брата Василия среди провожавших матушку в последний путь он не увидел.

В телеге, упираясь в грядки-бортики, находился ещё один необходимый для похорон предмет — большой деревянный крест из обструганного соснового бруса. К кресту мебельными гвоздями с большими блестящими шляпками была приколочена старая фотография, которая в начале девяностых ещё висела на колхозной доске почёта. «Мама!» — чуть было не вскрикнул Лаврищев. Но не вскрикнул. Сдержался.

— Не иди навстречу гробу! Слышь, ты, прохожий! Навстречу мертвецу не иди! — нетрезво заорал возница, натягивая вожжи. — Тпру, тпру ты, мать твою в душу!

В мужике, правящем соловой, Игорь Ильич узнал Ваську, младшего брата своего.

— Это я, Вася, — тихо проговорил Лаврищев. — Вот, успел, значит…

— Игорёшка! — уже сменив гнев на радость крикнул хрипатый, будто просыпаясь после чёрного сна без сновидений. — Братан! А мы уж думали, не приедешь, что б ты сдох, вошь московская! Шучу, брат, шучу — живи, сколь сможешь.

Леонид сделал шаг навстречу, но Василий, подняв руку, остановил брата. Он с посвистом покрутил вожжами над костистым задом лошадёнки, та нервно дёрнулась, и мальчик, сидевший с банкой на гробе, детским голоском грязно выругался матом. Соловая крупно вздрогнула, опасливо кося взглядом то на мальчика, то на Василия.

От стайки старух-плакальщиц отделилась фигурка женщины лет сорока в чёрном ажурном платке, длинной юбке тёмно-синей юбке. С видом главного распорядителя деревенских похорон она приблизилась к братьям Лаврищевым.

— Почему стоим? — поправляя платок и строго глядя не на возницу Василия, а на Игоря Ильича, спросила женщина.

— Спокойствие, только спокойствие, Зарема! — дружелюбно ответил Василий. — Это братан мой. Старшой, значит. Из самой Москвы наш следователь прикатил. Успел-таки…

— А вы, насколько я понимаю, душеприказчица Анастасия? Та, что вчера сообщила мне о смерти мамы?

Карие глаза Заремы приобрели мягкое выражение.

— Ксения Шухова, — по-мужски протянула руку женщина. — Я вам уже по телефону представлялась…

— А почему — «Зарема»? — не удержался от вопроса экс-следователь.

— Потом, потом все разговоры… Не у гроба же вашей матушки допросы устраивать…

Лаврищеву ответ Заремы, как её назвал Васька, не понравился. Было видно, что этой московской фифе, представившейся ему вчера по телефону столичной писательницей, палец в рот не клади — откусит и не поморщится.

Со стороны кладбища раздался чейто пронзительный свист.

— Вон Серёга, муж сеструхин, и Стёпка торопят, — сказал Васька, подбирая упавшие на землю вожжи.

— Шибче, шибче ехай! — махали с пригорка два мужика, с испачканными землёй и глиной лицами. — Могилка для бабули давно готова! По высшему разряду номерок!

Лошадь, перетягивая жилы, кое-как взобралась на последний подъём и сама остановилась у свежей кучи глины, горбом торчавшей у края могилы. К подводе подтянулся гуевский народец с печальными лицами — разновозрастные бабы в дешёвом китайском ширпотребе, два мужичка пенсионного возраста, без устали смолившие вонючую «Приму» и почему-то прятавшие сигареты в кулаки, как это делал Игорь в свои школьные годы.

— Вот так, братан, — сказал Василий, глазами показывая на гроб. — Живёт, живёт человек — и раз тебе — квас! Будто и не было. И зачем жил тот человек? Никто, брат, не знает.

— Ты никак дёрнул с горя-то? — не скрывая иронии спросил следователь. — Язык, как шнурок, развязался… Укороти, брат, его и мой тебе совет: завяжи его на хоть на часок на крепкий узелок.

Васька осклабился:

— А ты не командуй, не командуй… Прошли времена твоего командирства, товарищ следователь: демократия у нас, равноправие.

Подошёл тоже не совсем трезвый молодой мужик с цепким взглядом барачного старосты. Одет он был в цветастую рубашку с пальмами, такие в Гуево испокон веков звали почему-то «гавайскими» — будто хоть один житель этой глухоманной деревни на Курщине бывал на неведомых им Гавайях.

«Староста», перебрасывая погасшую папиросу (где только нашёл папиросы — табачный раритет!) из одного угла щербатого рта в другой, молча сверлил светло-коричневыми, почти жёлтыми, как у дворняги, глазами Леонида Ильича.

— Стёп, — нараспев сказал Василий. — Это брат мой, следак из Москвы…Родненький дядька твой, значит. Ты его видал на фотках, которые он матери, бабе Вере, пачками присылал из столицы нашей великой родины. Ехать ему в Гуево было не досуг. Фотками откупался, товарищ следователь. Гляди, а то вызовет на допрос — мало не покажется… Он ведь большой гуманист, как и вся его контора грёбаная…

— Фильтруй базар, папаша! — не спуская оценивающего взгляда с дядьки, бросил в сторону отца Степан и выплюнул на могильную глину погасшую папироску. — Ксиву у дяди спрашивать не буду. Но бывших ментов не бывает, руки, извиняйте, дорогой дядя, не подам.