— Главное, чтобы твои законы согласовывались с Божескими.

Лаврищев улыбнулся:

— Ма! У Бога всего десять заповедей, кажется, а мои законы в толстенный толмуд УК РСФСР не влезают. А ты говоришь, чтоб «согласовывались»…

Баба Вера нахмурилась, сухо сказала:

— Дурак ты ишшо, Игорёшка, хучь и лоб до макушки лорос!.. Не убий, не укради, чти мать и отца своего… Какие ишшо законы надо выдумывать? Ты хучь тыщу их напиши, не будут они отвечать Божескому Закону, главному закону нашей совести, пустыми и мёртвыми они будут в жизни человека. Ты там, в Москве своей, в церкву-то, хоть на Пасху, ходишь?

— На Псаху в ней и президент с правительством Богу молятся. За Россию, наверное. Значит, и за меня, дурака грешного! — рассмеялся следователь.

Тогда Лаврищев удивился набожности матери. В детстве, когда Вера Ивановна Лаврищева, мать его, от зари до зари горбатилась в колхозе «Ленинский путь», то тяпая сорняки в поле, то работая на ферме дояркой, он не замечал её религиозности. Как-то даже пошутил грубо, сказав матери, что отстающее их коллективное хозяйство нужно срочно переименовать в колхоз «Пути Господни неисповедимы». Мать дала ему, уже женихавшемуся парню, звонкую затрещину — не богохульствуй, мол.

Сколько себя помнил Игорь Ильич, икона Богородицы всегда висела в красном углу. Разве это говорило ему о чём-то? Ну, висела и висела старая икона, написанная на доске. По церковным праздникам мать зажигала под иконой лампадку, мерцавшую по вечерам ровным жёлтым огоньком. Вот и всё, что осталось в его памяти о религиозности своей мамы Веры?

Но что, если не вера матери, помогла этой хрупкой на вид женщине, после смерти отца, когда на её руках остались трое её детей, вынести все испытания, выпавшие на её долю? Цепкая детская память Игоря на всю жизнь запомнила, будто сфотографировала, фантастическую и даже натуралистическую по своей жестокости картину — мать на пеньковом канате таскает с поля на обочину просёлочной дороги огромные гранитные валуны, которые каждую весну выдавливала из себя земля. Невесть откуда, из какого прошлого планеты, были они родом…Угодил так угодил с очередным нарядом на работу кум Веры Лаврищевой, председатель колхоза «Ленинский путь» Шабардин, «Шабарда чёртова», как звали его гуевские бабы.

Случилось это той весной, когда бандиты, не найдя золотого кольца с драгоценным камнем, на глазах жены и детей застрелили отца Игоря, определил свою упрямую куму, отказавшую куму в близости, стаскивать с поля неподъёмные камни. Тракторов в колхозе тогда было мало, а баб, вдов всех возрастов и габаритов, а так же молодух, хватало. Были и настоящие богатырки, что и «коня на ходу остановят, и в горящую избу войдут…». Так нет, дал наряд Вере Лаврищевой и её подружке, Фросе Журавлёвой, гуевской «правдолюбке», бабе с острым языком, страдавшей больными бронхами. Фрося от непосильной работы тут же слегла, захаркав кровью от «блатной работёнки», как мрачно шутил на наряде Шабарда.

Оставшись без подмоги, мать обвязывала валун верёвкой, сделав помочи, запрягалась в пеньковую упряжь — и тащила его на обочину дороги, вязнув резиновыми сапогами в раскисшем от весенних дождей чернозёме. И вот таким макаром одна, удивив всю деревню, вытащила на развилку просёлка, соединявшегося с большаком, огромный красноватый, в белёсых прожилках огромный валун, прозванный потом её односельчанами Вериным Камнем. Игорь ещё мальчишкой, когда возвращался из Суджи по большаку, шёл на два верных ориентира, чтобы не сбиться с пути — на старую ракиту с дуплом и на Верин Камень. Как на маяк шёл он на гранитный валун и в молочно-туманное утро, и в густую осеннюю темень. И всегда, выходя на Верин Камень, думал: непонятно как, очевидно, только с Божьей помощью, сволокла с пахотного поля этот огромный камень матушка. И ведь вовсе не богатырка, а сухопарая крестьянка-колхозница, вдова, многодетная мать его — Вера Ивановна Лаврищева, урождённая Ковалёва.

Как-то, не выдержав, спросил мать:

— Как ты сдюжила с тем камушком-то, ма?

— С каким камушком? — насторожилась мать.

— Ну, с тем валуном, что все зовут Вериным Камнем?

— Господь помог, — отмахнулась от вопроса Игоря мать. — И чудотворная Пряжевская икона Богородицы. Верить, терпеть, прощать и любить. Этим и живу по сей день.

В тот свой приезд в Гуево Игорь Ильич из простого любопытства, «из интереса», как он сам определил свой мотив, пошёл с крестоходцами из Горналя в Гуево. Шли с чудотворной иконой Прсвятой Богородицы, привезённой монахами из Греции ещё в 14 веке, спускались с крутой горы, на которой стоял монастырь, под песнопения церковного хора и верующих шли через поле, минуя Верин Камень. Потом через деревянный мост перебрались к соседям, в украинское Мирополье, а потом, по холмам и яругам в обратный путь.

И странное, необъяснимое чувство вдруг охватило его, человека с партбилетом в кармане, записного безбожника, в этой пёстрой толпе, шагавшей с иконами и хоругвями сквозь дрожащий зной летнего дня. Это чувство, знакомое ему по детским ощущениям, звалось — РАДОСТЬЮ. Такое ставшее таким редким, почти утраченным в бытовой и служебной суете животворящее человеческое чувство, без которого не бывает человеческого счастья.

— Знаешь, сынок, — провожая сына до Вериного Камня, сказала мать. — А у тебя за эти три дня глаза другими стали…

— Какими же? — улыбнулся Игорь Ильич, целую руку матери. — Как были серо-зелёными, бедовыми, такими, верно, и остались.

— Мне виднее, — покачала головой мать. — Они у тебя после крестного хода снова зажглись огнём жизни… Великой мудростью, которая исходит от чудотворной иконы нашей.

Лаврищев усмехнулся:

— Что ж это за мудрость такая?

— А ты не смейся, голубок, не смейся… Мудрость проста, да забыта нынче в погоне за золотым тельцом…

— Да в чём она, мама?

— В четырёх словах, сын.

Баба Вера помолчала и, глубоко вздохнул, открыла её любимому сыну:

— Верить, терпеть, прощать и любить.

— И всё? — удивился Лаврищев.

— В этом — всё, — кивнула мать. И добавила: — Ты там, в Москве своей, хоть на Пасху и Рождество в церковь иногда заглядывай. А то крестик на груди носишь, да этого мало для истиной веры и любви…

Вернувшись домой, в Москву, он ни слова не проронил о матери, коротавшей свой вдовий век в полном одиночестве, о родной деревне, о крестном ходе с чудотворной иконой, у которой он молча попросил-таки здоровья для сильно сдавшей за последние годы бабы Веры. И для своей семьи попросил у Богородицы здоровья. Вот любви попросить — как-то запамятовал. А ведь мать тогда наставляла его перед заходом с чудотворной иконой в её обитель, монастырскую церковь: первым делом проси, сынок, у Богородицы любви и заступничества. Любви и заступничества… Не привык, видно, следователь просить. Привык требовать. Не попросил того, что ни за какие деньги не купишь. И невдомёк тогда Игорю Ильичу было, что без Любви нет за земле Радости. Так уж устроен Создателем этот прекрасный и яростный мир.

Вернулся Лаврищев в столицу с просветлённой душой. Хотелось рассказать о тёплом ласковом чувстве, предтече истинной радости, которую он испытал, побывав на празднике детства. Никто в Москве так и не поинтересовался, где и как провёл эти счастливые три дня Игорь Ильич. Только Юлиан подначил:

— Ну что, Лаврищев, нашёл пропавший камушек с куриное яйцо?

— Голова у тебя, сынок, с куриное яйцо. Это я, судя по твоему вопросу, хорошо вижу.

Юлиан обиделся. Пасынок мельком глянул на своё отражение в зеркале, висевшем в прихожей, и сказал, надув губы:

— Ничего себе «с куриное яйцо»… Пятьдесят шестой размер шапки ношу, Лаврищев. Пора бы запомнить.

Шло время, как ему и положено идти. Лаврищеву иногда казалось, что время так спешит, будто хочет поскорее пройти мимо. Не оборачиваясь, без ностальгических ахов и охов, отсекая Игоря Ильича от его же прошлого. «Время, вперёд!» — музыкой Свиридова напоминала информационная программа по теле-ящику. И в этой торопливой суете сует как-то незаметно поблекли воспоминания о детстве, юности. Через пятнадцать лет столичной жизни Лаврищев уже с трудом представлял, как выглядели его сестра и брат, его многочисленные дядьки и тётки, вся его многочисленная гуевская родня.