…Из алхимического заточения освободили его к утру.

«К утру остались от Бранковичей две сестры, да еще пятеро сестёр, да детки малые, числом одиннадцать обоих полов. А двое сестёр то были: Ольга из Бранковичей, Веда из Бранковичей, младшая сестра Ольги.

Вышла Ольга на поле брани, простоволосая, распоясанная и одетая лишь в белый холст, да громко поклялась смертельной клятвой, жизнью своей, что не говорила брату и родичам о магической настойке. Ведь не поверила в чудесный состав. Посчитала, что бахвалится пред ней Данила, хочет ещё больше понравиться и уговорить, наконец, на свадьбу.

Незнамо как прознал Марко про рецепт чудесный. А то и сам Данила подслушал? — хоть и не хотела в такое верить Ольга, но что уж сейчас, когда дворы горят и родичи лежат холодными в реках крови.

Не о том сердце болит. Сечу остановить надо!

Крикнула Ольга:

— Жива! Жива! Жива! Прими клятву!

Поклялась Ольга жизнью и смертью своей.

Выпустила из сердца птицу-клятву, отправила к Живе. А второе крыло у клятвы было такое: прокляла Ольга род Гдовичей, молила Живу, чтобы Гдовичи больше не могли найти любовь нигде, кроме как среди Бранковичей, да вот беда — будет тот союз бесплодным и смертельным, или муж, или жена умрёт молодым.

Ведь не бывает клятвы без проклятия, а проклятия без клятвы.

Жива услышала. Услышала и сделала по-своему. Хоть боги иной раз нас и слышат, но никогда не сделают как упрошено, непременно поменяют. А ежели часто и настойчиво молить-упрашивать, совсем бедами просителя завалят.

Смягчила Жива проклятье. Ведь Жива она, не Морена! Муж или жена умрут молодыми, но — после рождения ребенка или двух. Люба жизнь Живе, и даже жертва жизнью не может искупить обрыв двух ветвей человеческих.

Взлетела птица с бело-черными крыльями. Исчезла в небе. Приняла Жива жертву, снизошла и до просьбы.

Упала Ольга замертво. Завыл от боли в сердце израненный Данила.

Бросили люди оружие, заплакали и разошлись, дворы тушить, побитых перевязывать, мертвых искать да к похоронам готовить.

Через три дня, как упокоились мёртвые в земле, встретились Бранковичи и Гдовичи. Над обрывом, посредь между сгоревшими дворами родов. Осталась от Бранковичей Веда, да ещё пятеро сестёр, да дети малые, числом одиннадцать. От Гдовичей вышло больше: Данила и братьев трое, и еще семь братьев и сестёр, и детей малых, числом семнадцать.

Вышла Веда и молвила:

— Уходим мы. От предков наших хранился у нас дар божий, бога древнего да забытого, из лесов далёких и южных. Каплей Жара прозывается камень сей, и поможет камень найти нам новый дом. Далеко, незнамо где, в мире ином.

А особо сказала Даниле:

— Любила Ольга тебя, потому дарю тебе половину камня. Помни её.

Взял Данила горячий камень, крепко сжал в кулаке. Помолчал и спросил:

— Дорогой дальней уходите, опасной. Звери дикие и люди недобрые встретятся вам. А у вас сёстры да дети малые.

— Правду говоришь, Данила. Но больше нет Бранковичам места на этой земле. Уйдём.

Обернулся Данила ко Гдовичам, позвал брата старшего после себя. Отдал камень.

— Береги пуще сердца. Память об ошибке нашей будет.

И спросил у Веды:

— Примешь ли мужем меня, Веда? Или пойду простым ратником с вами, от зверей да людей охранить.

Хоть и холодна к нему Веда была, давно сердце отдано иному Гдовичу, но в землю стылую тот сегодня лёг, вот и ответила:

— Приму, Данила, но сердце вещует, что умру молодой.

Взяла Веда Данилу за руку крепко и поклялась пред Живой быть честной женой, сколько бы ни вышло жизни супружеской. Так и ушли вдвоём, в огненный круг над обрывом. Да с ними сестёр пятеро, да малых детей числом одиннадцать. И двое братьев из Гдовичей, самых младших, но крепких телом и в копейном бою изрядных.»

Страницы вырванные из тома X«Проклятiя Великыя и Неизбываемыя»из Самотайной Малой Вивлиофикимонастыря Живы Семиждывеличайшей.

(Конверт с бумагами найден на телемастер-охотника Гильдии Серых Путей,Коложана Чурайского, убитогопроклятьем Тьмы Препрохладной.

Дописано позже:Гильдия заказ отрицает.)

Дело слушалось в зале на первом этаже башни.

Это где араукарии в трубах и на потолке, и большая чёрная панель на стене.

Три стола сдвинули буквой «Т».

Вдоль ножки буквы на жестких стульях сидели участники комиссии, как их мысленно называл Егор: Балашов, Паук, Сова, Путята и Куней. Ну и сам Егор притулился там же, отчаянно зевающий и мечтающий о горячем душе и зубной щётке.

Данакта Мелентьевича, разумеется, звать не стали — к чему беспокоить уважаемого Старшего-на-Серебре и Малахите? Он же не может быть виновен. Разумеется. Да и занят важным проектом, касающимся золота. Нельзя отвлекать алхимика от золота!

Об этом со всей очевидностью донёс до окружающих референт регента Буров.

Он как раз и уселся во главе стола, недовольный всеми и каждым, с непременной папкой, галстуком, штиблетами, свежей рубашкой и отглаженным костюмом. И сейчас завершал обвинительную речь:

— …разумеется, эту постыдную историю я не стал доносить до уважаемого Ярослава Зайгаровича! Но мы не должны больше допускать подобного! Это же надо, потерять подопечного на всю ночь! А разорение лаборатории?! Как мы скажем Знающему Данакту Мелентьевичу, что молодой гость использовать его драгоценные алхимические реторты в качестве ночной вазы?!

Егор покраснел и отвёл взгляд в сторону.

Но стыдился не сильно. Зато ни один угол лаборатории не пострадал. Он же не щенок — углы метить. Да и реторта одна была, не стоило референту преувеличивать.

И потому уточнил:

— Одна. Одна реторта-то.

— Это ещё требуется проверить, — возразил Буров и что-то записал на листе в папке. — Проверить, да. И, разумеется, такое более недопустимо! Вообще недопустимо!

Из-за стола поднялся Балашов.

Был он весь помятый, потерявший свою мужскую харизму, с красными глазами и тенями под ними. Даже щетина на щеках темнела. Похоже, и не спал сегодня. Хоть Егор и подозревал, совсем не только из-за поиска потерявшегося гостя. Вчера Егор заметил, как придавили начальника охраны слова Василисы Марковны насчёт девицы.

Балашов потряс каким-то листочком и сказал:

— Так, у нас согласованный график.

Схватил Егора за руку и едва не волоком вытащил во внутренний двор.

Посмотрев на небо, решил:

— Сейчас почти семь, попрошу тебя накормить, а потом — к Михайловичу.

— Я есть не хочу, — сказал Егор. — Не голоден.

И в ответ на невысказанный вопрос, признался:

— Банки там нашёл. С сахарозой. На них наклейки ХЧ и ЧДА. Это значит химически чистый и чистый для анализа, мы в школе проходили. Вот я и подумал, что ничего страшного не случится, если немного съем. Сахар-то чистый, не отравлюсь. А есть очень хотелось!

— Химерически чистый и чистый для алхимии, — машинально поправил Балашов и взъерошил свою и так растрёпанную причёску. — Много съел?

— Не, пару ложек. Больших… с половник.

— Больше ничего?

— Что я, не понимаю? Там много всяких бутыльков стояло. Но это ж не еда.

— Ты, главное, Живе молись, чтобы Данакт Мелентьевич не узнал.

— Он ругать не будет, — со всей убеждённостью ответил Егор. Убеждённости, правда, не хватало. — Я ему хорошую иде… — он умолк. И продолжил: — Не будет ругать.

— Ладно, тогда пошли.

И Балашов двинулся к лестнице.

Спустились в цоколь, дошли до каморки механика и оружейника. Там Балашов долго барабанил в дверь, пока не открыл зевающий полугном, одетый в белые кальсоны до колен, рубашку-парашют и шахтёрскую каску.

— Михайлович где?

— Михалыч-то… Так он до жены, Ольговны, пошёл, — прогудел гном. — Ольговна-то вчера в ночи приехала с какой-то рассадой особенной.

Балашов покривился и пощёлкал пальцами.

— Чего ему тут делать-то? — продолжил Гыгыс и поправил каску. — Это когда Ольговна по стране катается за очередной какой растенией, он холостует и мы тут вечеряем, разговоры точим, да в мастерской иногда чего маракуем и ладим. А как Ольговна возвернётся, так он к ней — шорк! и под тёплый бочок.