И повсюду, как гильзы от пулемёта-крупняка на поле боя, разбросаны свинцовые тюбики с краской, целые и уже выдавленные. Они сминались и хрустели под ногами, Егор несколько раз поскальзывался.

Множество придвинутых к стенам мольбертов с холстами, заполненными незаконченными рисунками, вопили о пощаде и завершении. На некоторых холстах едва ли с десяток небрежных мазков, на других — неплохо проработанные эскизы.

Попадались и завершённые картины.

Три или четыре мольберта стояли посреди помещения, на освобождённом от рухляди месте. Молодая девица-подросток, светловолосая и худая, в перепачканном масляными красками сером халате бродила вокруг них. В левой руке держала палитру с пятнами краски, правой же набирала кистью нужный цвет с палитры и делала мазок-другой на холсте. После чего склоняла голову, внимательно осматривая результат, и отходила к другому мольберту, дописывая картину там.

Егор заметил странное.

Лоб и глаза девчонка замотала драным вафельным полотенцем, с пятнами красок и белёсых гипсовых потёков. Махристая тряпица плотно закрывала глаза и опускалась до кончика носа. Девица тихо мурлыкала песенку, явно не попадая в ритм. Порхала от станка к станку и вслепую набрасывая на холст широкие мазки. Иногда останавливалась и тщательно прописывая детали.

Парень осторожно шёл по мастерской, оглядываясь и принюхиваясь.

Пахло искусством, чудом и безумием.

И почему-то — свежесваренным кофе.

Под ногами шуршали листы с карандашными набросками портретов. Их были сотни. И пол, сколоченный из широких половиц, казался неожиданно светлым — ровно настолько, насколько грубый переплётный картон светлее давно не мытого пола.

Из ниоткуда вдруг вывернул парень лет двадцати, сажистый брюнет с острыми чертами лица и крупным носом с горбинкой. Было нечто иберийское в его лице, — как показалось Егору. По правде, Егор и не знал, какое оно, иберийское, но фразу где-то прочёл и та понравилась. Чувствовалась в ней духовная возвышенность и благородная античность.

Одет незнакомец тоже примечательно: в прямого кроя темно-серые брюки, такого же цвета кашемировую водолазку под горло и свободный, не по росту и размеру, пиджак из блестящего чёрного шёлка с широкими рукавами, который виделся скорее халатом, чем пиджаком.

Также из ниоткуда возник стол и пара стульев рядом с ним. Казалось, они всегда тут были, просто Егор засмотрелся, разглядывая мастерскую.

Похожий на молодого ворона парень аккуратно опустил на столешницу пару чашек с глубокой черноты кофе, будто глотком бездны Скагганаук. И скудной пенкой, будто та же бездна слизнула её, не желая делиться со смертными.

Сел на стул и кивнул Егору. Отхлебнул, довольно улыбнулся, подмигнул и молча подвинул вторую чашку в сторону Егора.

Пришлось сесть и попробовать.

Кофе был… ну, неплохой. Нескафе Голд или Чибо Мокка растворимый. Не бомба. Да, собственно, чего ожидать на почте, божественный уровень? И так отличный сервис! Егор не припоминал, чтобы на почте его поили кофе.

Хотя уже уверился, что шагнул не в ту дверь, и это не телеграф.

Рыжая куда-то ж пропала?

С другой стороны, дверь одна, перепутать невозможно.

— Приветствую… — сказал незнакомец в чёрном, сделал глоток кофе и по-воронову склонил голову.

— Приветствую, — растерянно откликнулся Егор. — Я тут…

— Секунду… — местный надолго приник к чашке, допил, совершенно простонародно облизнулся и поставил пустую на стол. — Да, добро пожаловать в «Телеграф для святых». Вижу, ты новичок. Уверен, тебе интересно, почему мы так называемся.

— Ну, нет. — помотал головой Егор. — Я просто знакомую ищу.

— Тебе точно интересно! — отрезал парень, будто щёлкнул стальным клювом. — Каждый клиент телеграфа должен понимать чем рискует.

— Я рискую?!

— Ты ж пришёл на телеграф, — снисходительным тоном, как маленькому, начал объяснять носатый брюнет. — Телеграф это что? Это там, где мы и телеграммы. Мы отправим сообщение кому угодно и куда угодно. Но мы берём плату и святые возьмут свою. Представь, что с тобой будет, если не оплатишь? Святые рассердятся.

— А кто святые?

— Есть варианты? — удивился притворяющийся человеком ворон. — Дети, конечно же. Ты знаешь других святых?

Егор промолчал.

О святых-то он имел понятие. О тех, земных. Не местных.

Но — дети? В его понимании дети кто угодно, только не святые. Мелкие зверёныши, доставучие зачемучки, иногда неплохие приятели, напарники по делам хулиганским, но не святым. Да он сам, собственно, такой же. Четырнадцать лет, как-никак.

Поискав на лице парня признаки улыбки и не найдя, Егор мысленно пожал плечами: дети, так дети. Заскок не самый худший.

Незнакомец напротив нетерпеливо постучал пальцами по столу.

— Так где телеграмма?

Слепая девица-художница тихо хихикнула, сосредоточенно подмазывая очередную картину.

— Что? — брюнет оборотился к ней. — Алисия?

— Четыре, — прошипела та, высунув язык и малюя оранжевую кракозябру на зелёном песке. — Не больше пяти. И по высшему тарифу.

Тайный птиц помолчал, разглядывая художницу-слепицу, повернулся к Егору и нахохлился как ворон под дождём.

— Ты кому отправляешь?! — рявкнул он.

— Я?! — изумился Егор. — Никому не отправляю. Хотя… Деду! В деревню.

— На деревню дедушке, Константину Макарычу… — едва слышно уязвила слепая пигалица, царапая кистью по холсту.

— Нет, Карпу Степановичу, — слегка покраснел Егор.

— Карпу Степановичу, — пробормотал вороноватый парень и сомкнул веки, тихонько барабаня пальцами по столешнице. — Так, секунду. Степановичу. В деревню. В дере… О-о-о! Да! Ты издалека… — он распахнул глаза, с залитыми тьмой белками. И совершенно по-птичьи оглядел Егора: сначала левым тёмным глазом, затем правым. — Четыре! — каркнул он. — Четыре слова, не больше. И по высшему тарифу. У тебя есть чем оплатить?

— У меня есть… — заторопился Егор, скидывая с плеча рюкзак. — Золото! Э… круглое. Два червонца. И рубли.

— Золото, — скривился вороночеловек и посмотрел на посетителя искоса. — Кругляк у всех есть, эка невидаль. Но у тебя высший тариф, смекаешь?

— Неа, — признался Егор.

— А ну, доставай, что там у тебя в рюкзаке! — потребовал клювастый.

Слепая художница бросила картины и повернулась к ним.

— А ху-ху не хо-хо?! — возмутился Егор, помня недавний разговор с наёмниками.

— Телеграмму надо? Выкладывай.

И Егор выложил, сам не понимая почему. Хоть и не всё.

Шипастый плод каштана.

Синее перо.

Засохшую ветку с желтым мхом.

Рудный камень.

Ворон непроизвольно облизнулся и потянулся к рюкзаку. Егор оскалился, а ломик внутри него взревел. И птица-человек отпрянул.

— Мальчики, не ссорьтесь, — промурлыкала девица и из Егорова рюкзака к ней в руки выпрыгнул серебристый шар. Один из тех, что побывали во сне. — Этого достаточно.

И она с шлепком впечатала шар в палитру.

По той пробежала радужная волна и краски вдруг пронзительно засияли. Слепая девица запела громче и веселее, и взорвалась хаосом движений. Вот, Алисия летит к правой стене. Вот, экономными взмахами кисти добавляет яркости и жизни на картинах. Вот — сияющей молнией бахает влево, на лету разбрасывая светящиеся капли на незавершённые эскизы. Вот, она…

— Алисия! — простонал птица-парень. — Сколько можно? Переговоры на мне!

— Бе-бе-бе, — бросила слепица, лихорадочно дописывая портрет хмурого синекожего мужика на драконе, будто опасаясь опоздать. — Пять.

Сияние угасло. И, казалось, угасла и девица. Глубоко вздохнув, она замурлыкала грустную мелодию без слов, бродя меж картинами и добавляя мазков в прежнем неспешном темпе.

Мрачный ибериец добыл откуда-то чистый бланк и отточенный карандаш.

Бросил их перед Егором.

— Пиши. Пять слов.

— А что писать-то?

— Что хочешь. Пять слов на всё, ни в чём себе не отказывай.

Почесав затылок, Егор принялся изобретать.

— «Дед, я жив»… Нет. «Скажи отцу, что»… Не-е, фигня какая-то.