Мемфисские сецессионисты, которым предвещали осаду, которая могла бы посоперничать с Сарагосой и Лондондерри, еще две недели после нашего прибытия находились в состоянии глубокого оцепенения. Они удивленно протирали глаза, видя офицеров Союза и журналистов-аболиционистов, которые совершенно не выражали никакого желания либо вешать их, либо вымазывать в смоле и вываливать в перьях. Вспоминая свой последний визит, я чувствовал особое удовлетворение от того, что кроме моей подписи в регистрационной книге, я — к огромному списку присутствовавших здесь газет, добавил и название газеты, в которой я работал.

В день захвата, один пьяный моряк, который семь месяцев безвылазно пробыл на одном из суден, отправился на берег, чтобы «повеселиться». С двумя первыми попавшимися пути негритянками, он прогуливался по Мэйн-Стрит. Мемфисские мятежники очень страдали от возмущения, и только об этом и говорили.

— Если таким образом, сэр, — заметил один из них, — ваши люди хотят наладить отношения с южными джентльменами и леди — если они хотят принудить нас ежедневно созерцать столь омерзительное зрелище дружеского общения с неграми, это может очень плохо для них закончиться. Неужели они и в самом деле думают примирить людей таким способом?

Я мягко предположил, что эпоха примирения прекратилась в тот момент, когда началась эпоха боевых действий. Матроса арестовали и посадили под замок.

Наши офицеры свободно ходили по улицам. Никто из граждан ни разу не оскорблял наших солдат, ни одна женщина — как это было в Новом Орлеане, не плевала в лица «захватчиков». Юнионисты встретили нас как братьев, с которыми они так давно не виделись. Одна леди извлекла из устроенного в ее камине тайника национальный флаг, который пролежал там с самого начала войны. В воскресенье, при выходе из церкви, один лоялист рассказал мне, что он очень радовался, узнав, что янки захватили Форт-Донелсон, но того, кто сообщил ему эту новость, с траурным выражением лица, он спросил:

— Плохи наши дела, не так ли?

И только добравшись до дома, он, его жена и его сестра, дали выход своей неистовой радости. Кричать «Ура!» он не мог, и поэтому, чтобы разрядиться, он три или четыре раза просто перепрыгнул через обеденный стол!

Было много и истинных мятежников, наблюдавших за нами, словно тигр из клетки. Внешне спокойные, они зловеще замечали, что они надеются, что наши солдаты не будут злить людей — дабы избежать кровопролития. Они спорили на невероятные суммы, что войска Стерлинга Прайса способны уничтожить всю армию Союза, ежедневно распространяли вести о том, что конфедераты отбили Новый Орлеан и Нэшвилл и таинственно намекали на летальность желтой лихорадки и о том, что еще может произойти.

Негры сияли от счастья. Они радовались невероятно, а канцелярия прово просто ломилась от толп негритянок в ярких и многоцветных головных тюрбанообразных повязках, желающих получить пропуск для поездки на Север. Мы обнаружили, что Мемфис такой же вялый как Сирия, где, как писал в своем «Юсуфе» Браун, он видел только один всплеск активности — падающего с крыши человека! Но вскоре открылись магазины, и с Севера повалили торговцы. Большинство из них были евреями.

Повсюду мы видели эти огромные темные глаза и яркие, характерные черты этого странного и предприимчивого народа. Я видел, как один из них, в сопровождении своих «филистимлян» шел в военную тюрьму. Пикет задержал его с партией туфель и ботинок на 10 000 долларов, которые он продавал Дикси. Свой провал он переживал невероятно спокойно, не оплакивая ни золото, ни свою дочь, ни свои ботинки, ни свою свободу — самодовольно улыбаясь и дымя вонючей сигарой. Но в его темных и печальных глазах мерцал огонек скрытой мести, которая, несомненно, обрушилась на первого же несчастного клиента, который попал в его лапы после его освобождения.

Глядя на посетителей обеденного зала «Gayoso», можно было подумать, что это потерянные колена Израиля собрались для встречи Миллениума.

Многие из них занимались контрабандой, снабжая мятежников пищей и даже боеприпасами. Спустя несколько месяцев эти грубейшие злоупотребления побудили Гранта выпустить радикальный указ, изгоняющий всех евреев из его департамента — распоряжение, которое Президент сразу же весьма мудро отменил.

Лидеры мятежников уничтожили весь хлопок, сахар и мелассу, которую они могли найти, но теперь все эти вещи стали понемногу появляться. Один джентльмен в своей наглухо заколоченной гостиной хранил 50 тюков хлопка. Сотни других таких тюков были спрятаны в лесах, на чердаках и в подвалах. Очень много было спрятано сахара. Один человек, закапывая 15 хогсхедов, забыл сверху насыпать курган, чтобы отвести от этого места воду. Когда же он снова откопал их, от хранившейся в них сладости и следа не осталось! Все хогсхеды оказались пусты.

17-го июня в город прибыла небольшая группа офицеров Союза. Безусловно, они явились не с праздника. Их загорелые лица, пыльная одежда и измученные лошади четко свидетельствовали о том, что они много прошли и много воевали.

Один из всадников, в синем кепи и простой рубашке, не носил никаких знаков различия, но его выдавал своеобразный блеск его темных и выразительных глаз. Этот скромный солдат был генерал-майором Лью Уоллесом, его дивизия прибыла несколькими часами позднее. Он остановился в «Gayoso», в тех же комнатах, которые до него поочередно занимали четыре генерала Конфедерации — Пиллоу, Полк, Ван Дорн и Прайс.

«The Memphis Argus» — злобная газета Сецессии, снова получила возможность работать, хотя тон ее был очень неприятным. Генерал Уоллес сразу же обратился к ее владельцам со следующей нотой:

«Поскольку закрытие вашей редакции может причинить вам вред, я посылаю м-ра Ричардсона из „The New York Tribune“ и м-ра Нокса из „New York Herald“, — двух джентльменов с большим опытом — чтобы взять на себя ответственность за редакционный отдел вашей газеты. Общее управление и коммерческие вопросы остаются за вами».

Издатели, с радостью готовые принять любые условия, согласились, и с тех пор каждое утро, прежде чем отправить «The Argus» в печать, мы просматривали присланную нам на утверждение корректуру.

На первом параде первого полка Уоллеса — 11-го Индианского пехотного, присутствовали сотни мемфисцев, которым очень хотелось посмотреть на военный строй северян. На их мундирах не было никаких украшений и праздничных аксессуаров. Их великолепно вычищенное оружие сверкало в угасающем солнечном свете — сплошная полоса полированной стали, но вот несколько потрепанная униформа утратила свой шик на полях очень многих кровавых сражений. Промаршировали они просто великолепно. Зрители-сецессионисты громко аплодировали, испытывая чувство бессознательной гордости тем, что эти солдаты являлись их соотечественниками-американцами. Этот парад заставил их забыть о своей любимой теории «пять к одному».

— Что ж, Джон, — спросил один из стоявших рядом со мной, — скольким полкам из них, как ты думаешь, один из наших может дать хорошую взбучку?

— Я думаю, что даже с одним справиться буде очень нелегко! — ответил тот.

За несколько месяцев до нашего прибытия юнионист — служащий «Memphis and Ohio Railroad» продал своему другу-сецессионисту часы. После нескольких тщетных попыток получить деньги, он, наконец, написал угрожающее письмо. Должник отправил своему докучливому кредитору такое послание:

«Сэр, лично я думаю — как и все наше общество — что вы — чертов черный аболиционист, и если вы еще хоть раз откроете свой рот, вам обреют голову и отправят в страну ваших свободных ниггеров, где вам и место, и я клянусь, что так и сделаю».

Лоялист взял на заметку и «аболициониста», и другие оскорбления, — он был в ярости и постоянно помнил о них. Уже после прибытия нашей армии, встретив своего должника на улице, он жестоко избил его. Нашему прово сообщили об этом деле, как об «оправданном нападении», и арестованного освободили.