Все это я очень хорошо сознавал и без нее, но ее слова вдруг затронули во мне какую-то тщеславную струнку и унесли боль и горечь разлуки. Я стал гордиться моей невестой. Я почувствовал всю неловкость своего горя и всю ничтожность его перед великим горем родной страны.

Я схватил худенькую, костлявую ручку Серафимы, крепко пожал эту ручку и поцеловал.

— Merci, mille fois merci![34] — сказал я с чувством. — Je sens à present que je suis un russe[35].

В это время перед домом на улице раздалась весьма резкая и нескладная музыка.

Это было какое-то бряцанье струн, визг скрипки, писк дудок, одним словом, невозможное шаривари.

— Что это? Местная музыка? — вскричал Серьчуков и выскочил вон.

И вслед за тем уже раздался на улице шум, спор и грозный, повелительный голос Серьчукова:

— Пошли вон, говорят вам! — кричал он. — Эй! Степан! Гони их, чертей, в три шеи!

— Qu'est-ce qu'il fait? Je suis très curieuse de voir cette musique locale![36] — сказала Серафима и быстро вышла, а вслед за нею и я вышел на улицу.

Перед крыльцом стоял армянин и трое жидов. Это были странствующие музыканты.

— Ай вей! Зацем же ви нас гоните! Барыня хоцет слусать наш музик. Зацем?..

И они, не выпуская инструментов, отбежали шага на три и снова начали свое шаривари.

— De grace, — заговорила вдруг Серафима жалобным голосом. — Chassez les![37]

— Пошли! Пошли! — накинулись лакей и повар, который выскочил в своем поварском костюме. Кругом стояла толпа и глазела на эту сцену. На крыльцо выскочили камеристки.

Повар, высокий плотный мужчина, очень ловко перевернул одного жида с длинной бородой и дал ему здорового подзатыльника.

— Вей! — закричал жид: — Х-ра-у-уль!

В это время подле меня раздался слабый крик, и я оглянулся. Серьчуков уводил или, правильнее, уносил Серафиму в комнаты.

Он довел ее до дивана, бледную, дрожащую, усадил и несколько раз спрыснул из брызгалки какой-то остропахучей жидкостью.

— Черт принес этих дьяволов, — ворчал он вполголоса, — нигде от них нет покоя. Пожалуй, еще припадок будет.

Серафима вся дрожала, тяжело дыша. Лицо ее было сине-бледное.

Вдруг глаза ее остолбенели, как у мертвой; рот раскрылся. Серьчуков, который не отходил от нее, отчаянно махнул рукой. Он оттолкнул ногой столик перед диваном, причем этот столик, наверно, полетел бы на пол со всеми склянками, которые были на нем, если бы я не поддержал его.

Затем он схватил Серафиму, снял с дивана и бережно опустил на ковер на полу.

Голова ее откинулась назад. Из горла вылетали какие-то глухие стоны и хрипение. На губах появилась пена, и все тело начало судорожно дергаться.

Она походила на умирающую в тяжелой агонии.

— Что с ней? — спросил я шепотом с ужасом и недоумением Серьчукова, который отошел на середину комнаты и был очевидно взволнован.

— Видишь что! — И он указал на нее. — Epilepsis, — прошептал он многозначительно. — Теперь уже более полугода не было припадков, и вот опять. Я вчера предчувствовал, и сегодня утром она была нехороша. А тут подвернулись эти черти проклятые, жиды и музыка, и готово!

— Неужели ничем нельзя помочь, прекратить этот припадок, — спросил я с ужасом, смотря, как несчастная билась и хрипела на ковре.

— Ничем! Ничего не поделаешь!

Мне стало ужасно жаль ее, до слез. Впрочем, эти слезы, может быть, были продолжением нервного расстройства, не улегшегося с утра, после того удара, который так грубо хватил меня прямо по сердцу.

— Выйди, пожалуйста, туда и никого не пускай, — сказал он, торопливо указывая на входную дверь.

Я приподнял тяжелые портьеры-ковры и вышел. На улице никого не было. Все разошлись. Лежали только две-три собаки и спали крепким сном. Солнце жгло немилосердно, и все маленькие сакли фурштадта белели во мгле и пыли так мертвенно и неприютно.

На крыльцо вошел человек Серьчукова, и я сказал ему, чтобы он караулил вход, а сам снова вошел в комнату.

Когда я входил, припадок кончался. Глаза Серафимы получили осмысленное выражение. Она перестала хрипеть, села на ковер, затем приподнялась и опустилась на диван, причем ей помог Серьчуков.

Она словно стыдилась своего припадка и избегала моих взглядов.

Серьчуков тихонько лил ей на голову воду с одеколоном.

— Merci! Будет… не надо! — говорила она слабым голосом. — Это все жиды наделали, — сказала она, обращаясь ко мне, и как-то кисло улыбнулась. — Жиды — это Coup de grâce[38] России. Это альфа и омега всего света.

— Да вы погодите теперь толковать о жидах. Смотрите, у вас ноги и руки все ходуном ходит. — перервал ее Серьчуков.

— Нет, я только чуточку, Петр Сергеич. Я чуточку. Не мешайте, добрый человек! Только душу отведу! Дайте мне что-нибудь теплое, закутаться. Мне холодно.

Он махнул рукой и, выйдя в другую комнату, распорядился, чтобы ей принесли шаль или плед.

— Я давно это твержу, — продолжала она, обратясь ко мне и кутаясь с свою кружевную накидку. — Но этого никто не хочет понять и никто не верит, что жидовская нация — это единственная нация, которой принадлежит будущность. Она не бродит впотьмах… Oh! non mille fois non! [39] Они знают, куда идут и зачем идут.

При этих словах ей принесли шаль, в которую она закуталась, а мне живо представилось жидовское собрание в П. и то, что я услыхал на этом собрании. В особенности припомнился мне «именитый вождь востока», его лысина, его курчавые, растрепанные волосы и то угловатое движение, с которым он вытащил толстую тетрадь, исписанную цифрами и заключавшую сведения обо всем торговом обороте восточного края.

— Они все знают, — продолжала Серафима, — все пронюхают. У них везде агенты. Они невидимо держат в руках судьбы всего мира.

— Ну! Это опять преувеличенье! — сказал тихо Серьчуков. Но Серафима не слушала его.

— Как вы думаете: кто держит политический баланс? Кто устраивает европейские войны? Они, им выгодно, ужасно выгодно. Каждая война приносит им прямой барыш, проценты, потому что они дают на нее деньги. А потом сколько они возьмут с комиссариатских операций! Вы, может быть, не знаете, что во время войны все кормление армии ведется жидами?

— Да вы откуда это знаете? — удивился Серьчуков. Но она опять не обратила на него внимания.

— Не пройдет и полвека, как все коммерческие операции перейдут к ним. В их руках будут литература, наука, искусство.

— Фантазируйте, фантазируйте больше! — опять перебил Серьчуков, свертывая крученую папироску.

— Я фантазирую?! — вдруг накинулась на него Серафима, и краска разлилась у ней по лицу. — Я фантазирую? Я говорю только правду, горькую истину! — И она хлопнула рукой по подушке дивана. — Смотрите, читайте, наблюдайте, вдумывайтесь, и вы сами увидите. Все говорят: «Это угнетенный народ!» Вздор! Иллюзия! Не они у нас, а мы у них в руках, и будем окончательно в руках, когда они размножатся.

Она помолчала и вдруг резко побледнела и обратилась к Серьчукову:

— Дайте мне воды! Мне ужасно пить хочется!

И он налил и подал ей стакан воды, проговорив:

— Прохладитесь-ка! Это лучше будет!

Несколько времени она сидела молча, прислонясь головой к подушке. Я, не помню, что-то спросил, но Серьчуков шикнул на меня и отчаянно замахал руками.

— Она уснет теперь, — шепнул он, наклонясь ко мне. — Уйдем тихонько.

Я взял папаху и мы вышли.

Помню, я водил его по крепости и кругом нее, показывал ему все наши достопримечательности, рассказывал о нашей жизни, об обычаях горцев, и таким образом мы с ним по жаре, по солнцу прошлялись часа два-три. Он только пыхтел, отдувался и обтирал пот платком.