— Целуйтесь! Целуйтесь! — кричали кругом нас. И мы поцеловались.

Помню, я проснулся впотьмах… где, как? Ничего я не мог сообразить. Голова страшно болела и кружилась.

Я лежал на мягкой пуховой перине.

Подле меня кто-то лежал и плакал.

Я быстро приподнялся, сел на кровати и стал прислушиваться…

Не знаю, сколько времени прошло. Я, кажется, начал опять засыпать, сидя, положив голову на колени. Как вдруг какой-то крик, шум, стук и отчаянный визг разбудили меня.

Не помня себя я вскочил, схватил со стола тяжелый медный шандал и бросился вон.

«Бьют! режут!» — представилось мне.

Я выскочил за дверь в сени, в которых тускло догорал сальный огарок в фонаре.

Что-то маленькое, белое кинулось мне под ноги и чуть не сшибло меня с ног. Вслед за ним бежал человек в рубахе, и я мгновенно, не думая ни о чем и движимый каким-то злобным инстинктом, бросился на него и со всего размаха, изо всех сил, ударил его тяжелым шандалом по голове. В то же мгновение человек, словно подсеченный, упал.

Я хотел повторить удар, но тут пол закачался под ногами, голова сильно закружилась, и я только, помню, ясно видел, как в то же мгновение что-то белое быстро поднялось с полу подле упавшего и мгновенно исчезло.

Помню затем, как отчаянно, со страшным звоном скакали тройки, клубился туман. Все неслось мимо, мимо! И все исчезло из головы и сознания.

Я очнулся опять в моей комнате-больнице; то же занавешенное окно; тот же Кельхблюм и доктор и то же самое лекарство. Сара сидела у моей постели в любимом розовом платье, и это платье, казалось, освещало всю комнату розовым светом. Но, разумеется, этот свет, свет любви выходил из моего сердца.

— Сара! — прошептал я.

Она приставила палец к губам и строго погрозила мне.

Я молча протянул к ней руку, и она положила в нее свою. Я, разумеется, тотчас же поднес ее к губам, и слезы брызнули из глаз.

— Сара! — прошептал я чуть слышно. — Я люблю тебя.

— Вас… — поправила она с улыбкой и опять погрозила мне.

Я смотрел на нее в немом восторге, и мне казалось тогда, что вся душа млела и трепетала под ее светлым лучистым взглядом.

Она сделала презрительную гримасу и прошептала:

— Ехать кутить с пьяницами и женщинами! Фи! Это может сделать только настоящая русская свинья!

— Сара! Это от радости, от восторга…

Она строго зашикала, приставив палец к губам, и быстро, сурово проговорила:

— Чистая радость зовет чистые дела, и только черная радость купается в грязи…

Я снова протянул ей руку; но она не дала мне руки и снова погрозила мне.

— Покой и молчание! — прошептала она, кутаясь в свою мантилью.

Вскоре ее заменил Кельхблюм, а за ним явился доктор.

— Если будете лежать покойно, то завтра позволю встать, — сказал он.

Когда мы опять остались одни с Кельхблюмом, я спросил его:

— Скажи, Кельхблюм, имение у Гольдвальдов (это была фамилия Сары) описано?

— Какое имение?! — И он быстро замигал глазами.

— Мне говорила Сара, — прошептал я.

— Да! да! — быстро заговорил он. — Будет описано, непременно будет описано… Что делать! — И он, приподняв брови, пожал плечами.

На другой день вместо Сары ко мне явился какой-то расфранченный, юркий жидок. Он очень ловко раскланялся и рекомендовался Абрамом Исакичем Юркенсоном.

— Я пришел, — сказал он, заигрывая черными масляными глазками, — по поручению моей знакомой Fräulein Сара Гольдвальд. Ви, говорят, нуждаетесь в деньгах?

«Не я, — хотел я возразить, — a Fräulein Сара», — но подумал и сказал:

— Да!

— Я знаю ваше именье Лезговое и могу под залог его ссудить вам тысяч 10–15.

— Но именье стоит в десять раз больше! — удивился я. — И мне нужно 25 тысяч.

— А-яй! — исковеркался весь жидок. — К цему зе так много. У меня нет столько денег. Деньги — капитал, на полу не валяются.

— В таком случае извините меня, я не могу принять ваших услуг…

— Ну, тысяч пять, пять с половиной я найду, найду вам, господин… Но более ресительно нет. Деньги нынче так редки.

Моя, еще слабая от болезни голова начала волноваться.

— Двадцать пять! — вскричал я настойчиво. — Или убирайтесь к черту и скажите Саре, что вы не можете дать больше 20 тысяч.

— Двадцать две, — проговорил жид с низким поклоном, прижав к груди руки и блестящую, изогнутую шляпу-цилиндр.

Я больше не мог говорить и указал ему на дверь.

Жидок, вероятно, понял, что раздражать такого больного больше не следует. Он быстро взял стул и, к крайнему моему удивлению, преспокойно уселся на него.

— Вы подписыте закладная по форму? — спросил он.

— Разумеется, подпишу.

— Я согласен, согласен, только ради Fräulein Сара.

И вдруг, к крайнему моему удивлению, вытащил готовую закладную, написанную «по форму» на гербовой бумаге.

— А если бы я согласился на 15 тысяч?

— Э! — сказал Юркенсон, пожимая плечами. — Тогда я имел бы цесть представить вам другую закладную. — И он вытащил еще лист из кармана и показал другую закладную на 15 тысяч.

— У вас есть верно и на десять тысяч?

— Ха! Дело коммерческое. — И он съежился и улыбнулся.

Я подписал закладную, и он отсчитал мне 25 тысяч без лажа, то есть без учета разницы в цене золота и ассигнаций, что меня тогда ужасно удивило.

В этот день я напрасно прождал Сару. Она не явилась. Вечером я хотел отправиться к ней, но пришел Кельхблюм и остановил меня.

— Куда ты? Сумасшедший! Ведь ты едва на ногах стоишь… Ведь мы с тобой чуть не целую неделю провозились…

— Неужели? — удивился я. — Что же со мной было?

— Рецидив… то же или почти то же, что в прошлый раз. Да сегодня ты Сару не найдешь дома. Они никогда по четвергам вечером не бывает дома.

— Где же она бывает? — И я невольно прилег на постель. Голова моя сильно кружилась, и в глазах зеленело.

— У родных.

Он сказал это так просто, искренне, что я не подозревал никакого обмана в его словах.

Прошло еще два дня. Сара не являлась. Я начал сильно волноваться, так что доктор разрешил мне наконец выйти на другой день. Но другого дня я не дождался, а в тот же вечер, захватив с собой деньги, отправился в Акламовский дом.

Я застал Сару одну. Она как будто обрадовалась мне, а я дрожал от радости и не мог отвести от нее глаз.

— Сара! — сказал я. — Не грешно ли вам! Вы забыли меня, а я только и живу вами…

— Мне нельзя было… Притом вы были вне опасности, так доктор сказал, и мое присутствие было не нужно.

— Он жестоко ошибается, ваш доктор. Ваше присутствие — это жизнь моя!..

— Сара, — сказал я, немного помолчав, — я принес вам деньги… Не поздно?

Она жадно протянула руку, и я подал ей пачку ассигнаций, ее взгляд сделался тусклым. Она сдернула бумагу, в которую были завернуты деньги, и с изумительной быстротой пересчитала их, затем так же быстро засунула пачку к себе в карман. Ее движения, взгляд удивительно напоминали Ришку в то время, когда она хватала конфекты с подноса и прятала их к себе в карман. Затем этот глубокий померкший взгляд ее снова заблестел. Она с благодарной радостью протянула ко мне руки. Я схватил их и целовал как безумный. Я чувствовал, как бурно колыхалась ее грудь. Не помня себя, не знаю как, я обнял ее. Она не вырывалась. Мы прямо смотрели друг другу в глаза. Наши лица были так близки, и наши губы слились в долгий, безумный поцелуй… Голова моя закружилась…

Мне бы хотелось сохранить во всей мучительной ясности воспоминание об этом блаженстве, цельном, нетронутом, бурном, восторженном. Но, к сожалению или счастью, это невозможно. Был какой-то бешеный бред, горячка крови, какое-то могучее, болезненно-сладкое, безумное чувство… Тянулись часы, которых я не замечал. Какие-то отрывочные, непонятные фразы, слова любви и нежности врывались между непонятным шепотом, жаркими поцелуями и горячими ласками. Я был в каком-то чаду, опьяненный, отравленный и болезнью, и безумием страсти. Все — и время, и пространство — для меня исчезли, и я сознавал только одно сладко-трепетное, опьяняющее чувство, я повторял невольно в глубине моего сердца: она моя! она моя!..