— Странный вопрос! — сказал я. — Мне кажется, люблю.

— Если вы Его любите, действительно любите больше и выше всего, то все, что кругом нас, все это ничтожно, все это может меняться, умирать, исчезать. Остается одно — наши добрые чувства и наша любовь к Богу.

Я, помню, спросил ее тогда, отчего она не идет в монастырь.

— Оттого, — отвечала она, — что я хочу жить с людьми и любить их.

Как только я вошел к Лазуткиным с расстроенной физиономией, тотчас же Ольга Семеновна Скольчикова закричала:

— Ну! Опять кислый солдат явился!

Марья Александровна протянула мне руку.

— Что с вами? — спросила она. — Какое еще новое или старое горе?

И она крепко пожала мою руку.

— Все тоже.

— Та же хандра с кислым подливом, — определила Ольга Семеновна. — Подите, не хочу с вами здороваться! Пожалуй, еще прокиснешь. — И она отвернулась.

Это была весьма молоденькая дамочка, высокая, стройная брюнетка, с довольно правильным лицом, немного большим грузинским носом и густыми, широкими черными бровями.

Я пожал плечами и молча поздоровался с другими двумя дамами: сонной, вялой немкой, Элоизой Карловной Штейнберг, и с живой, пухленькой хохотушкой Софьей Петровной Гигиной.

— Знаете, господа, что я вам скажу, — обратился я к Винкелю, Корбоносову и Прынскому, — сегодня приехал поручик Квашников из Грозной.

— Знаем, слышали, — сказал Винкель.

— Он полагает, по некоторым данным, что на нашу крепость будет вскоре сделано нападение.

— Неужели! Ах, как я рада! — вскричала Скольчикова, хлопнув в ладоши. — Будет всем занятие, развлечение, а то такая скучища!

— Постой, ma chère, — перебила ее Марья Александровна. — Это вовсе не шутка. Мы все рискуем быть зарезанными, или нас уведут в плен и продадут туркам.

— Ах, нет! — вскричала испуганно Элоиза Карловна. — Лучше без войны… не надо войны… зачем война! Лучше мирно, с мирными черкесами.

— Ха! ха! ха! — захохотала Софья Петровна. — Так тебя сейчас и спросят: быть войне, или не быть?.. Xa! xa! xa! xa! Сам Шамиль приедет к тебе, ma chère, спросить, воевать ему или нет? Xa! xa! xa! xa! xa!

И она закатилась таким искренним, заразительным смехом, что все захохотали.

— Послушайте, — наклонясь ко мне, сказал тихо Прынский. — Зачем вы пугаете дам, и притом, наверно, совершенно понапрасну?

Но Скольчикова услыхала эти слова. И, прежде чем я ответил, подхватила:

— Да! да! Хорошенько его! Как он смеет нас пугать! У! Кислятина!

— Ну! вас-то нечего пугать, — подхватил Корбоносов. — Вы ведь ни чертей, ни святых не боитесь…

— А тараканов боится… ха! ха! ха! Покажите ей черного таракана, в обморок упадет. Ха! ха! ха! ха!

Винкель между тем пустился доказывать, что этот приезжий подпоручик Квашников должен быть порядочный трус и боится за порох, который ему приведется везти.

— Отсюда, — сказал он, — и вышла сказка о воображаемом нападении. Помилуйте! Кругом полумирные черкесы, которые сегодня, завтра изъявят покорность, а тут вдруг нападение.

— А что же, скажите, бал будет? — спросила Марья Александровна.

— Будет, будет непременно, — вскричал Корбоносов, — не далее как послезавтра. Добыли оркестр Т… полка, будет лезгинка, иллюминация, фейерверк.

— Ах, как это весело! Чудо! — вскричала хохотушка и начала прыгать.

— Послушайте, mesdames et messieurs, сделаемте теперь же, сейчас маленькую репетицию.

— С удовольствием, — вскричал Корбоносов и, ловко подскочив к Ольге Семеновне, пригласил ее на кадриль. Винкель ангажировал хохотушку, Прынский — Элоизу Карловну, а я пригласил Марью Александровну.

— Ха! ха! А кто же будет у нас играть? Ха! ха! ха!

— Я буду играть, — сказала Марья Александровна, — извините меня, — обратилась она ко мне и затем быстро пошла к весьма старому и разбитому фортепьяну, который стоял в углу комнаты.

— А кислый солдат должен танцевать за даму сам с собой, — присудила Скольчикова.

— Ха! ха! ха! ха! Браво! браво! браво! браво! — И хохотушка неистово хлопала в ладоши.

Марья Александровна начала играть кадриль из Цампы (это была модная кадриль в то время), и мы все принялись танцевать под неудержимый хохот Софьи Петровны.

У Лазуткиных я обедал и просидел часов до семи. Явился Красковский и еще один офицер — Ленштуков. Разговор опять повернул на возможность нападения, но Красковский положительно отвергал эту возможность.

— Помилуйте!.. — говорил он. — Если бы они напали, то напали бы три года тому назад, а не теперь, когда почти все нам принадлежит…

— А скажите: будет бал? — перебила его Софья Петровна.

— Еще бы, разумеется будет на днях, послезавтра. Это решено и подписано.

И опять пошли рассуждения о том, как устроить бал, где его устроить, пригласить ли музыку из штаба или довольствоваться оркестром Т… карабинерного полка.

— Послушайте, господа, это настолько важно, — вскричал Винкель, — что необходимо узнать мнение всех.

— Теперь все у Боровикова. Там с утра игра идет.

— Так надо отправиться к Боровикову и переговорить.

— Позвольте, я схожу, — вызвался я, — и разузнаю.

— Что же? Иди!

— Ступайте! Ступайте! — вскричала Ольга Семеновна. — По крайней мере, никто из нас не прокиснет. А то с вами везде кислятиной пахнет. Не правда ли, здесь, господа, кислым пахнет? — И она, сделав гримаску, начала нюхать воздух.

— Ваш нос в этом случае может считаться авторитетом, судя по величине. — И я низко поклонился ей.

— Как это благородно и вежливо смеяться над физическим недостатком дамы!

— Не менее похвально смеяться и над душевными недостатками мужчины.

— Господа, господа! — вскричал Корбоносов. — Это после, потом шпильки заколачивать друг другу. Отправляйся подобру-поздорову, марш! — И он выхватил папаху у меня из рук, нахлобучил ее мне на глаза, повернул меня и с усердием толкнул в спину.

Я вышел.

Сырой, прохладный воздух пахнул мне в лицо. Моросил маленький дождик. Все небо было закрыто сплошной темной пеленой, и в восьмом часу была уже темная ночь.

В ее сумраке шло какое-то движение. Около стен и на стенах стояли молча люди, чего никогда не бывало. Но я помню, что, занятый тогда своим поручением, я не обратил на это особенного внимания.

У Боровикова были и двери, и окна настежь. И было до того накурено, что не один, а десять топоров можно было свободно повесить.

Я попал в тот момент игры, когда лица игроков бледнеют, глаза разгораются или меркнут, одним словом, когда идет для кого-нибудь критическая, роковая ставка: на весь куш или va bank!

Разумеется, вмешиваться в такую критическую минуту с моим поручением было совсем нецелесообразно, и я отретировался к небольшой группе из трех офицеров, которые сидели в уголку, в стороне.

Это были уже пожилые люди, подполковники и штабс-капитаны, так что я подошел с маленькою нерешительностью, как обыкновенно подходит подчиненный к его начальству, вытянувшись в струнку и приложив руку ко лбу.

— Послушайте, — вскричал подполковник Штурм, — вы не знаете: ваша рота на местах?

— Ничего не знаю, ваше благородие. Я сейчас только от Лазуткиной.

— Надо быть готовым, молодой человек, надо быть готовым.

— А что случилось, смею спросить ваше благородие?

— А то случилось, что мост на Алаганке сожжен (там был деревянный мост) и мы отрезаны. Помощи ниоткуда, и если из Бурной (это была ближняя к нам крепость) не придет к нам на помощь батальон Т… карабинерного полка, то мы все будем уничтожены, поголовно все…

— Как следствие нашей неосмотрительности, прибавьте, — вскричал майор Кустиков и начал выколачивать трубку о подоконник. — Помилуйте! Только и твердили, что нападения не будет, нападения не будет! Да позвольте вас спросить, где на всем Кавказе мы держимся как следует на военном положении? Укажите мне хоть одну крепостцу, в которой мы не спим. Спим месяц, два, три, четыре, а затем просыпаемся… и в экспедицию! Потреплем, сожжем два-три аула и назад — опять в крепостцу спать! А те аулы, которые изъявили покорность, отстраивают то, что было сожжено, и глядь! Опять воюют с нами…