— Сидел, ждал… ждал, сидел… русак бежит… его палит… «баталык» будет.
Это значило, что им нужно было во что бы то ни стало отмстить за убитых.
— Ну! Так идемте же, ребята! Вот мы им покажем, какой «баталык» бывает! — вскричал Квашников и поднялся с места.
Но в это время откуда-то из-за саклей, слева громко хлопнул выстрел, и поручик Ленштуков быстро повернулся и грохнулся на землю.
Мы подскочили к нему. Пуля ударила в левый глаз и сделала глубокую рану, из которой кровь бежала по лицу.
— Смертельная рана! — тихо сказал Глушков, нагнувшись к убитому. Несколько солдат подбежало с носилками.
— Идемте, господа! — вскричал Квашников и быстро зашагал к церкви. — Мы их разтак-этак, мы им покажем, какой «баталык» бывает!
И мы все быстро двинулись за ним.
«Разве мы тоже идем не за тем же баталыком!» — подумал я невольно.
LIV
Глушков бойко шагал вслед за своей артиллерией.
— Теперь, если они засели… — соображал он, подойдя к Вишнякову, — то непременно надо артиллерией.
— Ну что-ж! Чем-нибудь, да только бы донять.
Шагов на сотню от церкви мы остановились. Глушков со своей артиллерией выдвинулся вперед, встал на позицию и скомандовал заряжать.
Зарядили картечью. Выпалили из одной пушки, выпалили из другой, и вслед за тем раздалось несколько выстрелов из окон церкви, которые были довольно высоко от земли. Но пули прожужжали мимо и никого не ранили точно так же, как наша картечь попортила только церковные стены.
— Господа! — вскричал Квашников. — Приступим вплотную и разобьем двери.
— Какой разобьем, — сказал один из мирных, которые следовали за нами. — Куда разобьешь! Он камня таскал… еще вечер… третий день таскал… Камень не разобьешь.
Но мы все-таки не поверили, подошли к тяжелым массивным дверям и пробовали разбить их прикладами. Но приклады глухо звенели. За дверьми, очевидно, не было пустоты. Да и разбить массивные двери была не легкая работа.
— Знаете ли, — посоветовал Глушков, — запалить бы. Во время военных действий это дозволяется…
Квашников замахал руками.
— Куда вы! Что мы за варвары… будем жечь живых людей. Вот что! Эй! Кудимыч!
К нему подбежал грудастый вахтер.
— Давай гранаток!
— Слушаю, ваше… бродие.
Квашников взял гранатку, зажег фитиль, раздул и, подкравшись под стеной к окошку, с размаху швырнул ее в оконницу.
Сперва зазвенели стекла, затем грянул выстрел, и вслед за ним поднялась возня, визг, стоны, крики…
— Ага! Тараканы!.. Не любишь! Давай еще!
И он запалил другую гранатку.
— Надо с другой теперь стороны.
Он побежал на другую сторону церкви и бросил другую гранатку. И опять, вслед за выстрелом, зазвенели отчаянные стоны и проклятия.
— Ну-ка! Теперь Господи благослови в алтарь треснуть. Они теперь, чай, все, собаки, в алтарь попрятались!
И с новой гранатой он подкрался к среднему окну алтаря и запустил ее в окно. Раздались опять крики, но уже слабее.
А Квашников раздувал фитиль четвертой гранаты и, раздув, отправил ее вслед за последней. Выстрел грянул, но за ним уже не раздалось ни криков, ни стонов. Наступило мертвое молчание.
— Теперь, чай, надо выломать двери? — сказал Квашников и посмотрел на нас вопросительно.
LV
Солдаты добыли бревно. Со всеми стараниями принялись они его раскачивать и с размаху колотить им в двери.
Через полчаса они были разбиты. Одна половина совсем рухнула на лежащие сзади камни. В другой была широкая пробоина.
Когда солдаты очистили вход и разобрали камни, мы вошли и в изумлении остановились на пороге. Страшная картина представилась нам.
Сквозь волны неулегшегося порохового дыма то там, то здесь виднелось более двухсот человек раненых или убитых, наваленных друг на друга. Везде на полу стояли лужи крови. Весь иконостас был разбит и забрызган кровью. Один осколок гранаты разбил паникадило; другой ударил прямо в лик Спасителя, и на месте лика образовалось темное безобразное пятно.
«Баталык»! — подумал я. И стало мне обидно больно и за себя, и за человека.
Квашников первый отошел от порога и подвинулся к средней группе, которая была навалена у левой стены церкви.
Вдруг из этой группы раздался выстрел, и пуля оборвала его эполет. В то же мгновение несколько солдат бросилось с ружьями наперевес, отыскали виновника выстрела и закололи его.
Это был юноша лет семнадцати. Я невольно остановился и заглянул ему в лицо, удивительно красивое, правильное, с прелестно выгнутыми черными бровями.
Обеими руками он схватился за грудь, на которой зияли четыре страшные штыковые раны, и руки окостенели в этом положении. На полу валялся длинный пистолет в серебряной оправе, из которого он выстрелил.
В алтаре были тоже навалены груды тел. Стены его пестрели пробоинами. Вершинка запрестольного креста была отбита. Пахло порохом и кровью.
Вдруг покров престола приподнялся, и из-под него начал вылезать седой дряхлый старик. Солдаты было кинулись к нему со штыками, но Красковский остановил их.
Старик прямо пошел на нас, размахивая руками и бормоча какую-то бессмыслицу, в которой постоянно слышалось: Алла! алла! алла!
— Это сумасшедший! — кто-то тихо сказал позади меня. Я обернулся.
— Да! Попадешь в этакую кашу, так невольно сойдешь с ума, — сказал со злостью Боровиков.
— «Баталык!» — сказал я невольно с нервной усмешкой и вдруг почувствовал, как пол начал качаться у меня под ногами, и сильная дрожь охватила меня всего с головы до ног.
LVI
Как мы возвратились в крепость, или, правильнее говоря, как меня довели или донесли до крепостного лазарета — не помню.
Вероятно, от бессонной ночи под открытым небом, от волнений и, наконец, от потери крови со мной сделалась жестокая кавказская лихорадка.
Помню, в бреду, мне представлялись чаще всего груды окровавленных наваленных тел, ручьи крови и все это сквозь синий пороховой дым.
От острого, кислого запаха этого дыма я не мог избавиться. Он мне чудился везде, точно воздух, осенний, чистый воздух, был пропитан насквозь этим противным запахом пороха и крови.
По ночам мне грезился седой сумасшедший старик, с прыгающими глазами. Он будил меня, прерывал мой сон страшным словом: «Баталык!», которое раздавалось где-то там, в глубине моего больного сердца.
Раз мне представилась Лена. Она сидела со мной, исхудалая, но довольная и смеющаяся. Я со слезами целовал ее руки, и эти слезы бежали из моих глаз даже тогда, когда я проснулся.
Был уже светлый, ясный день. Было поздно. Вошел Семен Иванович и подал мне письмо от Лены.
— Вот вам, может быть, лекарство! — И он отправился с письмами дальше.
Я схватил письмо дрожащими руками, распечатал его и начал читать с жадностью.
Вот что, между прочим, писала мне моя дорогая:
«…Таким образом, следствие кончилось. Бархаевы удовлетворены, и на твоей совести оставлен ложный донос. Я удивляюсь одному, той смелости, ловкости, с которой Бархаевы умели вывернуться из обвиняющих их улик и схоронить все концы в воду. Правда, говорят, что это им порядочно стоило, но ведь их это не разорит. Сколько у Калима Бархаева денег — никто не считал, но говорят, что всю торговлю с Востоком он мог бы вести один на его миллионы…»
LVII
В письме Лена описывала мне тот загородный дом на даче Бархаевых, где, по всей вероятности, была убита моя бедная мама. Она вместе с Надеждой Степановной пробралась в этот дом благодаря подкупу и стараниям одного чиновника из следственной комиссии.
«Представь себе, — описывала Лена, — низенький дом, обнесенный толстым частоколом, точно острог. Он двухэтажный, но нижний каменный этаж с толстыми стенами и сводами до половины врыт в землю. Весь дом стоит в лесу, и к нему ведет только узенькая малопроезжая дорожка. В верхнем и нижнем этажах — большие залы, точно для каких-то вечеров. В особенности меня поразила одна зала в нижнем этаже. Потолок у нее также сводом, но не знаю, почему наклонен в одну сторону.
Все стены выкрашены зеленой масляной краской. В одной стене небольшая ниша, и в ней как бы маленький жертвенник, покрытый зеленым шелковым чехлом…»
