Я не мог далее читать. Голова моя кружилась. Грудь сдавило. Это была борьба совести с сердцем, и в этой борьбе совесть, к чести ее, вышла победительницей.
О! Как выросла в моих чувствах дорогая сестра моя. При мысли о ней все существо переполнялось тихим восторгом и благоговением, и я, я сам казался тогда самому себе таким мелким, ничтожным перед этой более чем самоотверженной, высокой натурой.
XXV
В конце письма Лена писала, что следователи уже приехали и на днях начнется следствие.
«Мы с мамой, — писала она, — не жалеем денег, и нам удалось захватить одного чиновника и одного полицейского сыщика, который будет нам передавать все о ходе следствия».
В другом письме Лена писала, что следствие уже началось, но идет весьма медленно:
«Бархаеву, — писала она, — дозволено по чьему-то ходатайству (!) остаться на время следствия здесь. Степан Иванович (чиновничек, который доставляет нам все сведения) говорит, что Бархаев должен присутствовать здесь в качестве подсудимого, так как ты обвинил его в уголовном преступлении. Но только я не понимаю, отчего же, если он преступник, то его не арестуют, и он свободно разгуливает на свободе. Земские власти — исправник и становые — все у него на откупу, и он ворочает ими, как ему угодно. Мы указали Степану Ивановичу на дело о найденном теле твоей несчастной матери в Рощихинском лесу. Это дело лежало в архиве Ш… уезда, и Степан Иванович очень ловко добыл его оттуда и представил следственной комиссии. Кажется, это первое, на что надо бы было обратить внимание, так как ты указывал на это дело, а между тем о нем как будто вовсе забыли».
«По поводу этого дела решено осмотреть дачу Бархаевых, но только едва ли на ней найдут что-либо. Говорят, что на этой даче постоянно жило довольно много татар, которых Бархаев перед началом следствия спровадил в Петербург и в Оренбургскую губернию. Я стараюсь доказать Степану Ивановичу, что всех этих татар необходимо достать и допросить.
Он согласен с этим, но говорит, что сделать это очень трудно и едва ли даже возможно».
Вторая половина письма была написана через несколько дней:
«Мы только что вернулись из П., — писала Лена, — где заседает комиссия. Судьба послала нам неожиданное подкрепление. Сегодня один мужичок принес нам образок, который был найден на теле твоей матери. Он говорил, что купил этот образок у какого-то кума, а этот кум получил его в наследство от своей тетки, старухи и староверки, которая умерла. Этот образок для нас чрезвычайно важен. Он доказывает, что найденное в лесу тело было действительно тело твоей матери. Подлинность образка засвидетельствовал твой отец, а то, что он был найден на шее покойной, подтвердили трое понятых, которые были при осмотре тела».
XXVI
После этих писем прошло целых три недели, прежде чем я получил новое послание от моей милой Лены.
В эти три недели я выписался из больницы и сделался настоящим строевым казаком. На первых порах меня занимали моя бурка, папаха, шашка и моя служба, тем более что в ней я не видел особенной тягости. Л-ский линейный казачий полк, куда меня отдали, как и все казачьи полки, не отличался сложностью или трудностью фронтовой службы. Здесь не требовалось утомительных маршировок, шагистики, выправки в струнку, тяжелых темпов с 20-фунтовым ружьем. Не нужна была и кавалерийская выправка. Притом офицерство продолжало со мной обходиться вполне человечно.
Каждый вечер мы собирались у кого-нибудь из офицеров: у капитана Борбоденко, Тручкова, майора Лазуткина, поручика Борикова, Прынского или у квартирмейстера Семена Ивановича. Каждый вечер шла картежная игра и бесконечные рассказы о прежних и настоящих кампаниях.
Раз мы собрались у Борикова, играли в вист и в штосс. Семен Иванович пришел поздно и объявил новость:
— Сегодня, господа, приехал комиссар в Грозную, а завтра ждут его к нам.
— Ура! — закричали Лазуткин и Бориков. — Значит, кутим!
Комиссары всегда приезжали с деньгами, и приезд их отличался гомерическими пирами, или, правильнее говоря, кутежами.
— Что же, господа, — сказал Прынский, — при этом удобном случае не худо бы было устроить бал.
— Ну вот! Изобрел! — закричал Тручков. — Откуда юбок достанем?
— Эка не нашел добра… Наших пятеро, пригласим из Грозной, из штаба. Такой бал припустим, что даже черкесы заохают.
— Сейчас! Заохают тебе.
Но мысль устройства бала заинтересовала, как новость, большинство, в особенности молодежь, которая вздыхала по нашим крепостным дамам.
— Мы, господа, позовем грузинок, — ораторствовал молоденький поручик Винкель. — Пригласим из штаба оркестр!
— Лезгинку! — кричал поручик Корбоносов. — С ложечками! — И он начал приплясывать, прищелкивая пальцем и припевая:
— Джюрьга! джюрьга! дожюрьга-на!
XXVII
На другой день после фронтового ученья я пришел к Борикову. У него уж было несколько офицеров, и между ними ораторствовал и толстенький человечек в комиссариатском военном сюртуке, пухленький, кругленький, с небольшой лысиной, маленькими бегающими глазками и красным носиком. Это и был комиссар — Иван Петрович Струпиков.
— Да вы что же, господа, предполагаете? — спрашивал он. — Вы думаете, что мы и каши с маслом есть не умеем. Едим-с! Едим и кладем-с исправно в собственный департамент. — И он ударил себя по боковому карману.
— Да никто этого не предполагает! — вскричал Борбоденко. — И никто в том не сомневается! Что вы беспокоитесь! Жрецы и комиссариатские крысы — это уж издревле, всегда, ныне и присно были заправские цапалы-мученики.
— Цапалы, хапалы, крючковики, цепуны, акулы… Ха! ха! ха!
— Позвольте-с! Позвольте, господа! — перебил Струпиков. — Нет-с, позвольте. Мы берем — это верно — берем… Но смею спросить, разве мы это делаем без разрешения и одобрения?
— Как без одобрения!
— Так-с. Позвольте. Я вот вам расскажу маленькую историйку. Был я назад тому четыре года в арестантском управлении, и понадобилось (то есть больше нашему брату понадобилось) на разные исправления при арестантской роте и устройство каменной бани… по анкете-с… сколько вы предполагаете? А? 8117 рублей с копейками!!
— Да баню-то выстроили, что ли? — резко спросил Прынский.
— Нет-с! Грунт оказался некрепкий.
— Ха! ха! ха! — И Струников хохотал сильнее других.
— Нет, позвольте! Позвольте, господа! Я сейчас доложу. В тот год были, правду надо сказать, тяжелые сметы по губернии. Был холерный год. На больных было отпущено из сумм казанской палаты 6580 рублей с копейками.
— А сколько копеек, не помните?
— Нет-с, этого не помню.
— Ха! ха! ха!
— Нет-с, позвольте, господа! От приказа общественного призрения для больницы было отпущено 6501 рубль с копейками; да на исправление ночлежного здания в селе Красная Горка 4917 рублей с копейками; да на постройку ночлежного здания по сибирскому тракту в Высокой Горе — 11281 рубль с копейками; да на исправление этапных зданий в Бурундуках и Бикбулатове 7281 рубль с копейками. Вот какие куши!
Но пословица говорит: крупный баран не бык, а мелкие барашки стоят быка. А этих мелких барашков разных там: где 200, где 500, где 700 рублей, — и набралось всего-навсего… сколько бы вы думали?
— Ну! 20000, — догадался Бориков.
— Нет-с! Поднимите выше, да и подержите: 52915 рублей с копейками. Вот какая крупица!!
— Откуда же взяли эту крупицу?
— С земских повинностей.
XXVIII
— Так это вы с православных мужичков содрали!! — вскричал Тручков.
— Да-с, с них-с самых… Но позвольте же, господа, ведь все это было, так сказать, с одобрения. Смета была представлена на утверждение, и господин министр финансов нашел, по рассмотрении ее, что «из числа включенных в оную расходов, одни основаны на последовавших Высочайших повелениях и разрешениях правительства, прочие же предположены губернским начальством на исправление и постройку этапных зданий, устройство коих необходимо… а посему смету сию и раскладку на будущий год утвердить…»
