Очевидно, она вышла за моего отца, подчиняясь силе обстоятельств. У нее был твердый независимый характер. Но… есть обстоятельства, которые могут сломить всякий характер и всякую волю, и в особенности неокрепшую волю 17-летней девушки.

Она не любила отца, который был страстно влюблен в нее. Я понимаю теперь, откуда происходила холодность их отношений и, наконец, полный разрыв.

Я вспомнил тогда, после прочтения переписки, что я встретил Бархаева у одного соседа, помещика Алексея Павловича Г… Я был тогда уже на 3-м курсе. Помню, Бархаев был в сильном волнении. Он говорил раздраженно с хозяином и большею частью полушепотом. Алексей Павлович часто бывал у нас, и через два или три дня он заехал к нам. Помню, он долго о чем-то говорил с моей матерью и, наконец прощаясь, сказал:

— Надо беречься! Необходимо беречься и быть настороже…

Я теперь хорошо помню эти слова, хотя тогда они меня вовсе не поразили, может быть потому, что я страстно был занят охотой и на все смотрел сквозь куликов, гардшнепов и вальдшнепов. Я, помню, отнес тогда слова Алексея Павловича к нездоровью моей матери, которая в это время немного прихворнула вследствие легкой простуды.

Мне теперь ясно все, все. Я понимаю, что нарочно была подстроена наша поездка на Онисимову мельницу и увоз или похищение моей матери с этой мельницы.

Я понимаю ясно, что здесь, в этом страшном деле, соединились и переплелись неразрывно любовь и религиозный фанатизм. И они погубили мою милую маму, довели ее до мученической смерти.

Но была ли она, эта смерть, роковой необходимостью или мщением отвергнутой любви?

Вот тяжелый для меня вопрос!

Я привык тогда думать вслух, перед моей дорогой Леной, и все отдавать на ее суд.

— Если он убил ее, — говорил я тогда Лене, — убил рукою какого-то фанатизированного верховного судьи, какого-то архимуллы, то имею ли я право и должен ли я мстить за это убийство?

— Нет! — сказала Лена не задумываясь нисколько. — Нет! Мщение унижает христианина, человека… Это будет тот же черкесский «баталык» — кровомщение. Но ты должен, ты обязан… слышишь, Володя! Ты обязан уничтожить эти развратные пиры, эти оргии, в которых гибнут бедные, несчастные крестьянские девушки, эту глубокую язву крепостного права.

— Как же я могу уничтожить это? Какая ты странная!

— Если захочет человек, то он все может. Борись, ищи, проповедуй!.. Да просто кричи повсюду…

— Кричать не велят. За это в Нерчинск ссылают, — сказал я, понизив голос. — «Вас просто посекут, а нас поминай как звали». Да!

— Ну, глупости! Нет, Володя, я говорю серьезно. Послушай, если бы я знала всю эту историю… о твоей маме, я, может быть, не так усердно хлопотала бы…

— Да ведь и я не знал ее…

— А ты дослушай! Но я все-таки бы хлопотала чтобы раскрыть все козни, всю неправду, гадость, все разбои таких темных людей, как Бархаев. Меня просто берет злость, ужас (и она нервно вздрогнула), когда я подумаю, что такие люди существуют. Я говорю не об одном Бархаеве — понимаешь ты, — но обо всех, обо всех, которые пируют, разбойничают, губят и давят ради своего удовольствия…

Она замолчала на несколько мгновений. Я смотрел на нее, широко раскрыв глаза. Что-то новое, небывалое являлось передо мной. И весь мир или, по крайней мере, вся Россия вдруг представилась мне разделенной на два лагеря: на угнетателей и угнетенных.

— Ты посмотри, — говорила Лена, — много ли ты найдешь между помещиками людей человечных, гуманных… А остальные? Возьми, например, нашего Константина Ивановича… Разве это не зверь?! Или Аграфену Марковну, что запирает несчастных девушек в холодный чулан в одной рубашке в 25 градусов мороза! Ты представь себе… Нет! Нет! Это просто ужас!.. Бедные!

И ее голос задрожал, и она невольно закрыла глаза руками.

— Все это темное дело крепостного права! — сказал я и, отняв ее ручки от глаз, крепко поцеловал их.

Месяца два-три, которые я прожил тогда в крепости с моей дорогой Леной, пронеслись как две-три недели, или, лучше, пролетели, как медовый месяц.

Все принимало веселый, праздничный оттенок. Все рисовалось в радужных красках.

Самым любимым нашим занятием было сидеть на крепостной стене, когда был солнечный день, или в чистых, уютных комнатках у казачки и поверять друг другу мысли и впечатления. Помню, нас все занимало, как детей: синева гор, дымки в аулах, стая ворон, пролетавших мимо, лошадь, неизвестно как вышедшая из крепости, черкес или грузин, показавшиеся вдали. Все в нас будило мысли.

— А знаешь ли, — вдруг спрашивала Лена, — я знаю, куда летят эти вороны.

— Куда?

— Они летят вон, вон, за эту гору — напиться из озерка.

— Может быть, ты знаешь, что они думают?

— Да! Скажи, Володя, могут ли вороны думать так, как человек?…

Вспоминая теперь эту детскую болтовню, я невольно дивлюсь, куда же делось то, что давало ей смысл и жизнь?

Впрочем, нам приятно было сидеть просто, молча, рука в руку, сидеть по целым часам и не замечать, как летело время, летели короткие зимние дни и долгие вечера.

Порой, бывало, Надежда Степановна примется убедительно зевать и поминутно поправлять свой чепчик. Но на нас эта зевота вовсе не действовала заразительно. Словом, у нас был свой мир. Он светил в наших глазах. Он грел теплой любовью наши сердца. Блаженное, доброе время! Время золотых детских снов и детской веры в сердце человека!

— Лена! — спросил я раз тихо, когда Надежда Степановна задремала, прикорнув на подушку турецкого импровизированного дивана. — Лена! Когда же наша свадьба?

— Когда? Да завтра.

— Нет! Серьезно.

— А разве тебе не нравится наша теперешняя жизнь?

— Нет! Мне хочется быть ближе, роднее с тобой, моя милая, дорогая!..

— Неужели тебе будет приятно, если твоя милая будет солдатка-казачка? Фи!

И она сделала гримаску.

— Лена! Ведь это предрассудок!

— А хочешь, я маму спрошу. Мама! Мама!

— А! А! Я не сплю… Я все слышу… Снега большие.

Мы взглянули друг на друга и расхохотались.

Надежда Степановна и слышать не хотела о моей свадьбе.

— Что это, батюшка?! Солдат! И хочешь жениться на моей дочери! Проспись!..

— Да ведь я вечный солдат — поймите вы это — без выслуги!

— Вздор! Вздор! Вот в каком-нибудь сражении отличишься, тебя сейчас и произведут в прапорщики… Тогда и женись! А то вздумал жениться… X-ха! Пойдут дети — будут солдатскими детьми! Приятно будет матери, да и мне — бабушке?!

Лена пристально смотрела на меня и улыбалась насмешливо.

«Господи! — думал я. — Неужели мне нельзя выслужиться, отличиться? Ведь на царскую милость нет мерки!»

И я давал себе честное слово, что в первом же деле я непременно получу чин. В мечтах я брал целые крепости, забывая, что я не могу командовать, что я даже не унтер-офицер.

Но как скоро я спускался с этих мечтательных верхов, то тотчас тоска и отчаяние захватывали меня.

— Что же ты опять повесил нос? Опять об офицерстве задумался? — приставала Лена.

— О тебе, а не об офицерстве.

— Думай о чем хочешь, только не сиди как индюк. Куль! куль! — И она разражалась хохотом, и я хохотал вместе с нею. Тяжелая дума отлетала, и я делался снова весел. А там через час или два снова делался индюком.

Но судьба, очевидно, хлопотала за меня.

В половине декабря, когда в горах лежал глубокий снег, вдруг, неожиданно для всех, принесли приказ отправиться в экспедицию.

Все офицерство встрепенулось, завозилось. Все солдаты приободрились. Экспедиция была серьезная. В ней участвовало несколько рот К… и А… полков.

На рассвете утром мы тихо выступили из крепости в горы, и началось тяжелое странствие по оледенелым горным тропинкам.

Помню, вечером, накануне, мы долго сидели с Леной, сидели молча. У обоих было столько страха в сердце, что говорить не хотелось.