Я, помню, не мог тогда понять многого из того, что говорила Серафима, и много, может быть, понимал не так; но эта сентенция крепко удержалась в моей памяти, и я теперь дивлюсь невольно вдумчивости и уму этой нервной натуры, которой я весьма многим обязан.

— Освободите крестьян, — продолжала она, — они сами себя съедят (ils s'avaleront eux-mêmes). Сперва съедят нас, помещиков, затем начнут поедать друг друга. Понимаете ли вы, какой это страшный, великий и какой это темный вопрос?! Туча, кровавая туча висит над Россией и творит в ней страшное, темное дело (une affaire sombre et affreuse). И нам нет выхода… нет!

И вдруг она закрыла лицо руками и нервно, истерически зарыдала.

— Ах ты, Господи! Беда с этими нервными субъектами! — вскричал Серьчуков, вскочив с диванчика.

Он быстро, порывисто схватил стакан воды, стоявший на столике, и весь его грубо опрокинул на голову Серафимы.

Она вздрогнула, вода полилась по кружевному покрывалу, по ее накидке, по ее черным волосам. Она с наслаждением прихлопывала по ним руками и тихо шептала:

— Merci! Merci! Это пройдет… Ça passera… Это улетит… И все улетит!

Помню, я встал при этом новом грубо-резком пассаже Серьчукова, взял папаху и хотел уйти. Но он неожиданно выдернул папаху из подмышки и еще неожиданнее усадил меня на диван, проговорив шепотом:

— Куда! И тебя оболью!.. Сиди!

При этом новом насилии моя натура опять заволновалась, и я снова вскочил с твердым намерением уйти, но сама Серафима, вся мокрая, со слезами на глазах, вдруг поднялась с дивана и подошла ко мне.

— Куда вы? — удивилась она. — Посидите хоть немного! Скука, духота… Я сейчас, сию минуту переоденусь. Это все нервы. — И она мило улыбнулась сквозь слезы и почти бегом, вприпрыжку, исчезла за дверью, которая была завешена также ковром в виде портьеры.

— С ними, брат, нельзя иначе, — оправдывался Серьчуков. — Ты не соболезнуй и не волнуйся! Если бы я ее не окатил, то она ревела бы вплоть до самого вечера. А вот окатишь стаканом или кувшином воды, да прикрикнешь свирепо, субъект… того… и замолчит.

Помню, я тогда немало дивился этому объяснению и считал Серьчукова удивительно простым и грубым, хотя он тут же начал весьма докторально доказывать, почему с нервными, истерическими субъектами нельзя обходиться иначе. Помню, он толковал мне это, пересыпая речь разными медицинскими терминами. Я слушал и ничего не понимал.

Портьера поднялась, и Серафима снова явилась, явилась свежая, розовая, опять вся в белом кружевном. Я подумал тогда, что она даже немножко подкрасилась; но она была удивительно симпатична и «апетитна», по выражению Серьчукова.

— Вот и я, — проговорила она. — Простите меня за то, что я сыграла непрошенно-негаданно маленькую фугу на моих нервах. А все этот несносный Petrus Серьчуков. У, противный! Я только удивляюсь моему терпению, которое может переносить такого человека.

— Это вы можете дивиться сколько угодно, только слушайтесь.

— Не хочу я вас слушаться и не буду.

— Ну ладно! А теперь будемте в карты играть.

— Как в карты! В этакий жар…

— В жар-то и следует играть в прохладной комнате, с бутылкой холодненького под рукой.

И он с наслажденьем прищелкнул языком и облизнулся.

— Хотите?.. — обратилась ко мне Серафима. — Как вас зовут?

— Владимир Павлович.

— Хотите, Владимир Павлович, в ералаш или в преферансик?

— Я ни в какую игру не играю.

— И прекрасно делаете. Это только Петрус Серьчуков любит карты и бутылки. Фи!

Она немного помолчала, помахала большим перламутровым веером и, пристально посмотрев на Петруся Серьчукова, проговорила с ударением, сентенциозно.

— Россию губят два врага: карты и водка. От нечего делать — ха! ха! ха! — от нечего делать у нас в России везде и всюду играют в карты. В картах наука, искусство, общественные вопросы, все… а надоело играть в карты, то пьют водку или вино. Холодненькое! Господи! И так всю жизнь! — Она пожала плечами и вся нервно вздрогнула.

— Серафима Львовна, — заговорил Серьчуков, выбросив за окно окурок сигары. — Ведь в картах отвлеченье, а в водке забвенье. Чего ж вы еще хотите?

— Отвлечение! От чего? — И глаза ее расширились и заблестели. — От полезных трудов? Забвение! Чего? Обязанностей и прав гражданина!

Серьчуков махнул безнадежно рукой.

— И вот этакие отвлечения и забвения и довели нас до темной бездны, в которую мы несемся теперь. Они довели нас до тьмы, в которой мы бродим.

— Да в какой мы тьме бродим? Разъясните, пожалуйста. Ведь все это чистейшие фантазии, ей-богу! Ну, вот тут теперь свежий человек (и он указал на меня). Объясните, ради бога, в какой это такой мы тьме бродим.

— Да, да и да! Мы только играем в карты, пьянствуем и ничего не знаем, что вокруг делается и куда мы идем. Les interêts du peuple doivent être les interêts de toute la nation[23].

— Это вы у меня украли.

— Но разве мы знаем интересы, разве мы знаем нужды этого бедного труженика, этого страдающего народа?

— Браво! Браво! За это я вам все прощаю… все! — И он встал и залпом выпил стакан лимонаду, который внесла в это время Тэнни.

— Мы не знаем даже, сколько у нас в России этого темного народа, — прошептала она и всплеснула руками. — Мы не знаем, чем, как он живет; мы не знаем, что делает и что он может сделать. Мы ничего не знаем, и мы живем. Nous vivons comme des brutes[24], картами и вином, живем dans les ténèbres de I'ingnorance[25], а помимо нас, пьяных или грязных и ни о чем не думающих, творится тихо, неслышно cette affaire obscure, это темное дело, que nous appelons L'histoire d'un royaume[26] — «История Государства Российского».

И она нервно захохотала.

Серьчуков вскочил и схватил стакан воды.

— Не надо! Не надо! — закричала Серафима и отчаянно замахала руками. — Я так!

— От счастья?

— От счастья и покоя.

Я встал и взялся за папаху.

— Мне кажется, вам действительно необходимо успокоиться, и я, как новый человек, только вызываю вас на разговоры о предметах, которые вас волнуют.

— Нет! Нет! — вскричал Серьчуков, вырывая опять у меня папаху. — Сиди! Сиди! И ни с места. Знаете ли, Серафима Львовна, за чем я его застал?

— За чем?

— Хочешь, скажу!

— Ну, говори!

— За пистолетом. То be or not to be?[27] И дуло в грудь.

— Эту глупость можно сделать после всего, — сказала Серафима и откинула голову на бархатную подушку дивана.

— Ну вот! И я то же ему говорю.

— Знаете ли, Владимир Петрович. — И она быстро подняла голову.

— Павлыч, — поправил я.

— Владимир Павлыч, если бы я была мужчина, я погибла бы не от своей руки, а от чужой. Je me serais perdu pour une idée et non pour une passion, qui m'est propre[28].

— Да разве это делается нарочно? Ведь убьешь себя невольно, потому что тяжело, невозможно жить.

— Какой вздор! Что может быть тяжелее, невозможнее жизни, вина и карт, d'une vie faite de jouissances animales[29]. И между тем мы живем, живем все…

— И если среди этой жизни, — сказал я с горечью, — у вас погаснет единственный просвет, единственный луч, звездочка… — Голос мой вдруг задрожал и оборвался.

Она быстро соскочила с дивана, на котором сидела, и села подле меня, на другой диван.

— Послушайте, добрый, хороший мой. О! Pardonnez mon intervention insolente. Allons! Raisonons un peu[30]. Ваша невеста зачем рассталась с вами? Она бросила вас? Нет! Она покинула вас, потому что теперь каждой русской стыдно думать de ses passions personnelles[31]. ll y a d'autres affaires, il y a des devoirs[32]. Знаете ли? — И она схватила мою руку. — Si je pouvais, je me prosternerai devant votre fiancée. Je l'adorerai. C'est une nature sublime, un caractère divin. C'est une véritable patriote, une russe!..[33]