Я открыл глаза.

Передо мною опять занавешенная комната, тускло освещенная лампочкой. Но какая? Где? Я не мог понять.

Подле моей кровати сидел Порхунов и читал книгу.

— Порхунов? — тихо позвал я… — Где Сара?

— Какая Сара? Спи! Всего только четыре часа. Еще нет даже четырех. — И он посмотрел на часы.

Но мне при его словах не только ясно представилось, что Сара была здесь, в этой комнате, но мне даже неясно вспомнилось, что она здесь что-то читала или писала.

— Порхунов? Что она написала? Покажи мне.

Он с удивлением посмотрел на меня.

— Ничего не написала. Ты просто бредишь и больше ничего.

— Нет! Она написала… Дай мне это. Покажи. — И я высвободил из-под одеяла и протянул дрожащую руку.

Он с тем же удивлением медленно достал из кармана маленькое письмецо и тихо подал его мне.

Я с трудом распечатал его, но развернуть не мог. Сильно ослабевшие, дрожащие руки не слушались.

— Прочти! — сказал я едва слышно. — И дай мне пить. — И я постоянно облизывал сохнувшие, растрескавшиеся губы.

— Да ведь я по-немецки швах, а письмо по-немецки! Как же я тебе прочту его? — И он дал мне пить. — Лежи-ка лучше смирно и засни. Ведь ты две ночи ничего не спал. Все бредил и метался. Ведь мы уже третьи сутки с тобой колобродимся. Вчера тебе пулю вынимали, и доктор все дивился. «Если бы, — говорит, — на полпальца правее задело — сейчас же капут. — А бред говорит — это все остаток еще прошлого. Все еще следы умственного расстройства. Он, — говорит, — должно быть, был чем-нибудь отравлен, каким-нибудь возбуждающим наркотиком».

Последние слова Порхунов произнес весьма тихо, почти шепотом.

— Вот что значит связываться с жидами!!

И он замолчал. Я также помолчал несколько минут, но записка Сары не давала мне покоя.

— Порхунов, — сказал я, — милый мой… Я тебя серьезно прошу. Прочтем как-нибудь письмо.

Он пожал плечами и достал письмо.

С большим трудом мы вместе с ним разобрали следующее:

— Это письмо, — сказал Порхунов, медленно свертывая записку, — принесла маленькая девочка, жидовка, Ришка. Ты ее знаешь? (Я молча кивнул головой.) Вот еще, мерзкая девчонка, развратная! Это было третьего дня еще. Ну! А теперь «все» это уже поздно.

— Как поздно? — удивился я.

— Да! Теперь уже твоя будущая Сара — dahin — на небесах!

— Она умерла!!

И я хотел приподняться, но резкая, жгучая боль в груди затуманила голову. Я закашлялся и потерял сознание.

Когда я снова очнулся, то было уже, вероятно, поздно. В доме слышалась какая-то тихая возня. Порхунов по-прежнему сидел около кровати и дремал.

— Порхунов! — позвал я его. — Расскажи мне пожалуйста, как она умерла.

— Чего тебе?! — пробормотал Порхунов спросонья, протер глаза, потянулся и зевнул.

— Скажи мне, от кого ты слышал, что Сара умерла?

— От кого слышал!.. Да весь город говорит. Отравилась или ее отравили. Кто их разберет! Только доктор Вурц распотрошил ее добросовестно.

И он помолчал немного, снова зевнул и затем опять торопливо заговорил, как бы опасаясь, чтобы опять не стал его расспрашивать.

— В городе у нас большие превращения. Губернатора нет. В 24 часа, по именному указу, с фельдъегерем. Фьють! Полицмейстер тоже слетел. Балаган сломан, и все жидовское гнездо покончилось. Всех разогнали. Один, кажется, Кельхблюм, остался.

— Ну! — сказал он, посмотрев на часы. — Сейчас тебе перевязку будут делать. Уже 9 часов.

И действительно, почти вслед за его словами двери отворились и впереди всех шла Лена, за ней следом шли Надежда Степановна и Мавра Семеновна.

При первом взгляде на Лену сердце у меня как-то радостно сжалось.

Она сильно изменилась, похудела, побледнела, глаза ввалились. В руках она несла перевязки, а Мавра Семеновна — чашку с теплой водой.

— Лена! — сказал я, протянув руку, и слезы брызнули у меня из глаз.

— Лежи, лежи смирно! — заговорила она. — Не смей шевелиться! Неугомонный!

И у нее самой две слезинки выкатились и побежали из глаз.

И тут только я узнал комнату, в которой я лежал. Это была та самая угловая, в которой мы сидели с Леной на турецком диване. Вон и диван в углу и сама милая, милая здесь, нагнулась ко мне, чтобы снять повязку с моей груди.

И все время я не спускал с нее глаз. Я не обращал внимания ни на шепот Надежды Степановны, ни на бормотанье Мавры Семеновны. И самая боль, казалось мне, как-то стихала, когда прямо мне в сердце смотрела она, дорогая, чистая сестра моя, смотрела своими ясными голубыми глазами.

После перевязки я снова забылся, и когда часа через два открыл глаза, то прямо перед моей кроватью стоял отец.

Нас всех, участвовавших в дуэли, судили: меня, Бархаева, Порхунова, Груздилкина. Обо мне состоялась конфирмация: «В солдаты, на Кавказ, без выслуги». Точно так же, по высочайшему приказу, князь Бархаев ссылался в свое оренбургское имение безвыездно.

Бархаев, когда еще был офицером П-ского лейб-гренадерского полка, был любимцем в. к. Михаила Павловича. С другой стороны он был родственник князя Ю… и пользовался неограниченным покровительством Кл…, который в то время не был еще графом, но все-таки имел громадную силу. Все дело было представлено так, что я выходил зачинщиком, что я принудил Бархаева выйти на дуэль, и, следовательно, я должен был нести всю ответственность. Следствием этой дуэли было то, что Бархаеву принуждены были отнять правую руку, и, таким образом, он сделался калекой, негодным в военную службу.

Бархаев почти тотчас же после дуэли уехал в Петербург и сам лично хлопотал по этому делу.

— Вот, видишь ли, что значит личное знакомство, — упрекал меня Порхунов, — а ты сидишь здесь!..

— Да я еду, еду… давно уже решил и завтра же еду… Это черт знает какая подлость!!

— Да этого мало, что ты поедешь. Необходимо иметь связи, поддержку…

— Ничего не надо! Достаточно представить все дело, как было, довести до Государя… И все будет перевернуто, правда восторжествует.

— Ты, право, чудак! Как же ты доведешь до Государя, когда у тебя нет дороги?

— Дорога к царю каждому открыта.

— Ну! Это, брат, идеализация, притом из древней истории или сказки.

Я ничего не ответил, но в тот же вечер начал собираться в Петербург.

Отец уже уехал в деревню. Он приезжал, собственно, потому, что ему донесли (кто — неизвестно), что я кучу, заложил имение за 25 тыс. и влюбился в какую-то балаганную актрису, жидовку. Разъяснив все эти обстоятельства, выкупив имение и прочтя мне строгий выговор, он отправился восвояси. Я остался опять с моей семьей, то есть с семьей Надежды Степановны.

Все время моей болезни, или, правильнее говоря, заживления моей раны, Лена была неотступно около меня, моей усердной сестрой милосердия.

Очень часто я ловил ее взгляд, пристальный и нежный. Я звал ее не иначе как «родная моя», но все дальнейшие попытки сближения и всякое поползновение на признание она строго и сурово останавливала.

Один раз, в начале заживления моей раны, когда она ее перевязывала, я поймал ее руку и крепко сжал ее. Она выдернула ее.