Я незаметно втянулся в разговор, незаметно в общих чертах, при помощи Серьчукова, обрисовал мое горе.

— Знаете ли, — сказала она. — Я никогда, во всю свою жизнь не испытывала ничего подобного и не желала бы испытать! Я хочу быть свободной, как воздух. (И глаза ее вдруг сделались большими, а тонкие ноздри раздулись.) J'aime tout le monde, mais je n'aime pas l'amour. Je préfère la liberté[6].

Разговор незаметно коснулся настоящего положения России.

— Pauvre et genereux pays! — сказала она. — Il a à traverser une longue et sanglante épreuve, une belle page de martylogie du peuple. (Бедная и великодушная страна! Она должна перенести долгое и кровавое испытание, прекрасную страницу народной мартирологии), и выйдет ли она из нее или погибнет? Dieu sait![7]

И при этих словах я вдруг заметил странную перемену в ее голосе и лице. Оно сделалось необыкновенно серьезным и мертвенным. Точно эти слова произнесла не Серафима, а какая-то другая женщина.

Я невольно вопросительно обернулся на Серьчукова.

Он насмешливо подмигивал, точно говорил: «Вот началось, и ты увидишь, ты сейчас увидишь диво диковинное».

— Твердыни ее будут разрушены надолго, — продолжала она тем же глухим голосом. — Флот потоплен и, боже мой, сколько жертв погибнет… и какое мужество! Какая отчаянная стойкость!

И вдруг она замигала, и из глаз ее полились крупные слезы. Она закрыла лицо платком, быстро вытерла глаза и снова обратилась ко мне. Но это были уже другие глаза, другое лицо. Это было выражение грустное, но живое, доброе и милое.

— Послушайте, — говорил я. — Вы так уверенно говорите (предсказываете — хотел я сказать), как будто вам все это в точности известно.

— Ах! — вскричала она. — Mon, jeune homme. Allons, voyons un peu[8], на что мы рассчитываем и на что рассчитывают они, эти вечные, исконные враги России. — Думаете ли вы, что эта война началась случайно? Non, mille fois non![9] — И она быстро придвинулась ко мне. — Турция, вы, вероятно, хорошо понимаете (хотя я ровно тогда ничего не понимал), Турция только орудие, не более, один предлог pour changer la situation des choses[10]. Франции необходим реванш за 1814 год; Англии необходимо преобладание на Востоке — voila la cause de la guerre[11]. И вы думаете, что они подняли ее так себе, чтобы немножко повоевать и успокоиться? Совсем нет.

И она еще ближе подвинулась ко мне и заговорила быстрым страстным шепотом по-французски.

— Их давит ce colosse du nord[12]. Им нужно сбросить его в бездну. И они повалят в бездну «тяготеющий над царствами кумир», непременно повалят (это она сказала по-русски). Посмотрите, ради Бога, кругом оглянитесь, к чему мы готовы? Ровно ни к чему. Мы, военная страна! Мы не знаем, чем мы располагаем! Миллион войска!.. Да разве это войско!

— Серафима Львовна! — вскричал тут Серьчуков. — К чему вы юнца-то совращаете? Ведь он верит, а потому и непобедим…

— Laissez les illusions![13] — вскричала она строго. — Нам не нужно веры; нам нужно знание. А его-то и нет!

И она начала указывать на разные промахи и слабые стороны нашего положения, в котором все приносилось на жертву внешности, и за этой внешностью скрывалась, уродовалась и пропадала вся суть дела.

— Посмотрите, — говорила она. — Мы до сих пор твердо уверены, что будем воевать только с одной Турцией. Мы вовсе не ожидаем тройственного союза на наши береговые позиции (sur nos positions maritimes).

Мы выстроили крепости, почти неприступные, на финских берегах и на Черном море и думаем, что их будут брать с моря. Их возьмут с сухого пути, любехонько возьмут там, где нет укреплений.

И при этих соображениях мне вдруг представилось наше «гушанибское устрашение», сжигание аулов и рубка леса под выстрелами неприятеля. Мне даже живо представлялся голос Боровикова: «Мы рубим, а он нас рубит: за лесину человека, а то и двух!»

— Croyez-moi![14] — проговорила тихо, с уверенностью, Серафима. — Поверьте мне: мы не можем их победить, parceque nous sommes des esclaves![15]

— Ах, полноте, Серафима Львовна! — вскричал досадливо Серьчуков и поднялся с низенького диванчика, на котором, по примеру хозяйки, расположился с ногами. — Тошно слушать! Право! К чему тут рабство приплели? Побили же мы французов в 1812 году и с ними «двунадесять языков» и теперь побьем, здорово побьем, несмотря на рабство.

— Это будет наше несчастье!

— Как несчастье? Разве для нашего благополучия необходимо, чтоб нас побили? — возразил я и вытаращил на нее глаза.

— Certainement![16] Непременно! — И она хотела аргументировать свой афоризм. Но Серьчуков при этом расхохотался так грубо и неистово, что я даже за него покраснел.

— Подумайте немного, — начала она тихо, обратясь ко мне и не обращая внимания на его неприличный хохот, — подумайте, и вы согласитесь, что нам, как мы теперь живем, дольше жить нельзя. Я не говорю об Англии, а тем более об Америке, но возьмите вы хоть Францию, sous le regime de ce petit caporal-mouchard[17]. Разве у нас есть что-нибудь подобное? У нас только cette noble noblesse qui ronge et suce comme un parasite tout ce bon peuple ignorant et soumis[18].

— Да ведь вы тоже принадлежите к cette noble noblesse! — вскричал Серьчуков. — Ведь эти все ковры, амбры, финтифлюшки — все эти барские затеи (и он обвел кругом руками), ведь вы их берете с ваших крепостных — это их пот и кровь!

— Comme vous êtes grossier, monsieur![19] — вскричала она, хлопнув рукой по дивану, и покраснела до слез. — Не могу же я одна противоречить всем! Que suis-je! Une pauvre femme malade et rien de plus[20].

Она достала из кармана маленький флакончик, понюхала, налила на руку несколько капель какой-то пахучей жидкости и потерла ею себе виски.

— Вот он всегда так, — сказала она тихо, — всегда меня взволнует… Хорош медик!

— Ну, виноват! Виноват! Молчу! — И он угрюмо уселся около маленького окошечка, закурив сигару, и начал пускать в него дым с ожесточением; а Серафима снова тихо заговорила. Она, очевидно, не могла остановиться, не могла сойти с любимой темы, потому что была заведена и спущена, как нервная машинка.

— Est-ce que l'abolition des serfs est possible maintenant quand nous mêmes nous ne sommes que des serfs de nos passions et des nos tempéraments?[21] Мы, знаете, с одной стороны, преклоняемся и благоговеем, а с другой — рвем и мечем. Точно поляки: «шляхтич на загроде, равен воеводе!» С другой стороны, наши бедные крестьяне, ils sont si accoutumés à notre patronage, à nos surveillances[22], что они сделались совсем ребята, они отвыкли даже рассуждать! Право! Не цепи рабства страшны, но та цепь, которая сковала воедино крепостника и крепостного. Ее трудно разорвать… Вот в чем вопрос!

При этом Серьчуков не выдержал. Он обернулся, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и снова отвернулся.