— Как же нужно делать по-вашему? — осведомился штабс-капитан Назойкин.

— А так-с. Разбили аулы, захватили кусок земли и займи ее и перенеси сюда операционную линию.

— Да это невозможно!

— Нет-с, возможно!

— Нет! говорю вам, невозможно, потому что…

Не знаю, какое бы доказательство привел майор, но слова его были прерваны резким криком на игорном столе:

— Вы подлец, милостивый государь! И таких шулеров честные люди по роже бьют!

И вслед за тем треснул резкий удар полновесной пощечины.

Мы все бросились к столу.

У стола стоял Струпиков, весь красный, и зажимал правую щеку.

— Как вы смеете драться! — кричал он дрожащим голосом. — Как вы смеете бить чиновника комиссариата!

— А вот мы тебе покажем, как мы смеем! — вскричал капитан Борбоденко и в одно мгновение растолкал всех и подскочил к Струпикову с чубуком.

Рослый, крепкий, черный, с громадными бакенбардищами, он был чуть не целой головой выше Струпикова.

Он налетел и с размаху хватил Струпикова чубуком.

Чубук разлетелся вдребезги.

— Караул! — закричал комиссариатский игрок.

— Погоди, вот я тебе покажу, как надо пищать! — И плечистый, коренастый Тручков схватил со стола шандал и подлетел к Струпикову.

Трах… и он полетел на пол.

— Карау-у-ул!

Стол опрокинули… свечи, мелки, карты, бутылки, стаканы — все со звоном полетело на пол. Все смешалось в безобразную кучу, в которой раздавались удары и отчаянный, хриплый, жалобный голос Струпикова:

— Ка-р-р-а-у-у-л! Ка-р-р-р-а-у-ул!..

Вдруг нежданно-негаданно грохнула пушка, так что все стекла задребезжали. Все вскочили, вытянулись и застыли от изумления.

Но тотчас же, вслед за этим пушечным ударом, раздалась резкая трескучая дробь барабанов, которые отчаянно забили тревогу.

Все бросились к дверям, сталкивая и опрокидывая друг друга, и не успели еще выскочить из дверей, как загремел новый оглушительный удар из пушки, и вслед за ним захлопал беглый батальонный огонь.

«Вот она, пошла потеха!» — подумал я, и какая-то бешеная, пьяная радость захватила дыхание. Помню, мне захотелось броситься в сечу, в самую горячую свалку.

Но я был без карабина и бегом полетел за ним домой.

Дождик по-прежнему моросил. Кругом был темный, непроглядный мрак, и только вдали, на стенах крепости, мелькали огни выстрелов.

Заряжая на бегу карабин боевым патроном, я опрометью бежал на эти огни, к моей роте, которая, по всем вероятиям, была расположена около восточных ворот. И действительно, я там нашел ее.

Когда я бежал, то мимо ушей моих прожужжали две-три шальные пули. Я в первый раз услыхал этот острый, жалобно посвистывающий звук.

Помню, что около сарайчика, где утром мирно стояли две лошади, на меня прямо набежал какой-то черный человек в огромной папахе, а за ним вслед гнался солдат и перед самым моим носом заколол несчастного штыком, проговорив:

— Тобе кажут, что у крепость нельзя бежать.

— Что такое? — вскричал я, испуганно кидаясь на солдата.

— Прорвался, в-бродие у крепость и бежать. Ему кажуть, бисову сыну… — Но я не слушал и бросился дальше.

На крепостной стене шла усиленная работа. Черкесы лезли как бешеные. Они привезли небольшие лестницы и подставляли их к стене. Подсаживая друг друга, с страшными криками они влезали на стену, чтобы найти на ней верную смерть.

Как только один из этих слепых смельчаков достигал гребня стены и захватывался рукой за ее край, то тотчас эту руку отрубала казацкая шашка или острый штык сбрасывал удальца в темное пространство. Там кишел целый ад. Сновали какие-то черти, бесновались, ревели, и один крик, хриплый, исступленный, крик, в котором сливались тысячи голосов, покрывал и рев, и стоны, и шум битвы.

Всюду раздавалось, носилось и стоном стонало в воздухе могучее, оглушительное: «Алла! Алла! Алла! Алла-гу! Алла-га! Гиль-Алла! Алла! Алла! Алла!!!»

И под эту музыку разыгрывалась бешеная, остервенелая резня.

Солдаты кололи не переставая. На место упавшего черкеса являлось двое новых. Ружейные выстрелы с нашей и с их стороны освещали то там, то здесь пространство. На миг вспыхивала перед нами сырая, мокрая стена, с которой кровь широкими струями стекала в крепость. Освещалось озлобленное, испуганное, неузнаваемое лицо, и громко хлопал оглушительный выстрел, посылавший верную смерть в сплошную толпу, бесновавшуюся перед стенами крепости. Как бы в ответ ему гремел другой выстрел из этой толпы, также на миг, тускло освещая почернелое, закопченное порохом лицо в белой папахе.

Я также стрелял, заряжая постоянно карабин и посылая одну за другой пули в толпу. И мимо моих ушей также проносились с каким-то грустным свистом черкесские пули.

Подле меня работали шашками двое молодцов-товарищей — Прошка Лизун и фельдфебель Салматский. Я должен был постоянно видеть, как отрубали пальцы и руки или как полоса шашки со свистом врезывалась в тело горца и брызги горячей крови летели мне в лицо. Я зажимал глаза и не глядя посылал выстрел вперед.

Прошло, может быть, несколько десятков минут, каких-нибудь полчаса этого страшного напряжения, а мне казалось, что я уже целые сутки стою на стене и что когда-то давно передо мною офицеры били комиссариатскую крысу.

Порой голова отказывалась мне служить, и мне казалось, что я не на крепостной стене, а просто при разъезде большого театра. Суматоха и крики со всех сторон… Дверцы карет и двери сеней постоянно хлопают. Огни фонарей мелькают сквозь мелкий дождь и ночную мглу.

Но это было ненадолго. В голове яснело, и снова ужасная действительность развертывалась во всем ее безобразии. Я стрелял… Подле меня рубили… Кровь лилась… Крики и стоны стояли кругом…

— Ей, помоги… помоги! Черти!!

Я оглянулся. В двух шагах от крепостной стены человек пятнадцать тащили пушку. Но тогда, помню, я не разобрал, что такое происходило во тьме кромешной.

Что-то тащили, была какая-то возня… и хотя всю возню освещал фонарь, но и при свете его нельзя было ничего разобрать.

— Пушку никак тащат, — сказал Лизун. — Чай, помочь надо!

— Да! Надо! — сказал Салматский. — Ступай! И ты, Коряков, и ты — Разгонный, и ты — Степанов, ступайте!

Солдатики, которым был отдан приказ, соскочили со стены и отправились.

— А мне можно идти? — спросил я.

— Пожалуй, идите! — сказал Салматский, и мне казалось, что он подумал: все равно помощи от тебя никакой не будет.

Я соскочил и побежал к толпе. Около пушки хлопотал Квашников:

— Ну, ребята! Принимайся живо! Живо! — И он также схватил лямку и потащил.

— Ну! ну! ну! Вот пойдет, пойдет, пойдет… У-У-У!

Я также ухватился за веревку у одного солдата и потянул изо всех сил.

Через четверть часа мы втащили пушку на стену. Двое черкес, должно быть абреков, взлезли под самое дуло, но солдатики спихнули их штыками.

— А что же лафет-то однобокий! — вскричал я.

— Ничего! сейчас устроим, — сказал Квашников, отирая пот с лица. — Свети ты, слепая курица!

И несколько солдат принялись подвязывать какой-то рычаг.

— Неужели же нет лучше пушки?

— И эту насилу добыл! Вон та лучше! — И он кивнул влево, где на стене шла возня и устанавливали другую пушку. — Это ваша подлая артиллерия (тут он выругался совсем непечатно). Едва и эту пушчонку выходил… Говорят: мы-ста лучше знаем, нужны ли пушки или нет! Вот дали дрянь (здесь он употребил тоже более энергичное выражение), изломанную пушчонку, трехфунтовик!

В это время какой-то длинный абрек в нахлобученной на глаза папахе выскочил, как черт, прямо перед нами с пронзительным криком:

— Алла! Алла! — кинулся на нас с поднятой шашкой.

Но Саламаткин, помогавший увязывать пушечный лафет, схватил ружье за дуло и с размаху треснул его по голова прикладом. Абрек полетел вниз.