Грохнул выстрел с каким-то особенным, сухим треском, и тотчас вслед за ним раздались стоны, крики, и черкесы выскочили из их убежища и побежали по полю. Вслед за ними посыпались пули со стены.

Квашников запалил другую гранату и кинул ее за другой бастион.

Между тем неприятель с новыми силами и с новым остервенением опять полез на крепостные стены, и снова зазвучала та же отчаянная музыка.

От бессонной ночи и, может быть, от потери крови у меня кружилась голова, и я отправился в лазарет на перевязочный пункт.

Там было темно, чадно, пахло кровью. Масляные лампы тускло горели. Василий Иванович и его помощники, подлекари и двое фельдшеров, усердно работали, и вместе с ними стояла у операционного стола и подавала бинты и корпию Марья Александровна.

Она была бледна, очевидно, утомлена. Но лицо было сосредоточенно, спокойно и все сияло сознанием величия исполняемого долга. Глаза ее блестели необыкновенным блеском.

В то время еще не было у нас сестер милосердия и Красного Креста. Видеть женщину в солдатском лазарете, а тем более на перевязочном пункте было делом непривычным.

— Что, и вас задело? — удивилась она, увидав меня.

— Но как же вы здесь? — вскричал я. — Да вы… устанете.

Я совсем не то хотел сказать, но это слово подвернулось.

В это время Василий Иванович отнял руку у солдата, который сидел на операционном столе, и бросил ее в угол. Она упала с каким-то мягким, глухим стуком.

Я вздрогнул.

— Снимите сюртук, — сурово обратился ко мне Василий Иванович, поправляя очки окровавленными руками. С его кожаного фартука также текла кровь.

Два солдата бросились ко мне и живо сняли с меня сюртук и рукав рубашки с раненой руки.

— Пустое! — сказал он, осмотрев руку. — Biceps — насквозь. — Перевяжи! — приказал он фельдшеру, и тот принялся мне перевязывать грубо и неумело.

«Это не руки дорогой Лены!» — подумал я, и невольная судорожная спазма сжала мне горло.

Когда перевязка закончилась, я заглянул в другие комнаты, где лежали раненые. В той комнате, в которой я прежде лежал, положили двух юнкеров и одного офицера.

Я зашел в мертвецкую. Там тихо горела лампочка и лежал убитый офицер Случиков. В одном углу на койке лежала несчастная Софья Петровна, а подле койки на полу сидел ее муж, положив голову на ее окровавленную грудь, точно прислушиваясь и ожидая, не дрогнет ли сердце? Нет ли хоть тени надежды?

Я тихо, на цыпочках вышел из лазарета и машинально пошел на свой пост.

— Смотрите-ка, ваше-бродие, — что наделали его бродие!

— Кто?

— Да, Квашников.

Я оглянулся и изумился.

Вблизи уже не было черкесов, а около бастионов были буквально целые груды тел.

— Швырял да швырял гарнатки-то… Страсть что погибло этой нечисти. А мы не умеем швырять-то. Вот Микитку Разгонина сразу уложила. Как он ее раздул, а она как чварканет его! Всю ему голову скрозь разнесла. Вон там лежит, сердечный. — И он мотнул головой за стену. — Мы гарнатку-то кинули, знашь к «нему», а «он» подхватил, да перекинул, подлец, опять к нам вон там у выездных ворот. Такой переполох одна гарнатка набурдовала… страсть!

Но я не слушал его, а смотрел вдоль стены, по которой прямо к нам быстро шел позади солдат какой-то офицер с черным лицом. Только когда он подошел и заговорил, я узнал его.

— Квашников! Вы ли это?

— Я, я… а что? Опалился? Немного!

Брови у него были выжжены, лицо все как у трубочиста, и весь воротник и мундир в крови.

— Это я, знаете, впопыхах… все раздувал фитили у гранат, вот меня и опалило.

— А это что у вас? — вскричал я, указывая на кровь.

— А! Черт возьми! Я и не заметил. Это где-то меня, должно быть, царапнули… Знаете ли что? Пойдемте осматривать позицию.

— Как позицию! Вам нужно осмотреть сперва рану…

— Ну вот! Стоит с д… возжаться! Пойдемте!

В это время к нам подошли Боровиков, Лазуткин, Красковский и еще человек пять офицеров.

— Ну, поздравляю, поздравляю! Задали вы им гону со звоном!

И все жали руки Квашникову.

— Пойдемте, господа, позиции осматривать! Теперь уж он мирный.

И он указал на поля и горы.

Мы сошли со стены и вышли на дорогу через выездные ворота.

Серый утренний туман застилал горы, на которых по временам вспыхивали то там, то здесь огоньки выстрелов и жужжали, никого не задевая, какие-нибудь шальные пули. Дождь перестал. Мы пошли около крепостных стен.

Всюду на валу белели, валялись голые трупы.

Под ружейным и картечным огнем черкесы успевали раздевать убитых, с быстротой и ловкостью записных мародеров, и уносили платье.

Сначала они, в пылу битвы, не забывали уносить и трупы убитых, но затем, когда огонь стал невыносим, они только их раздевали, а самые тела бросали гяурам.

То там, то здесь белели кучки мертвецов. Очевидно, что около убитого, которого желали унести, возилось несколько смельчаков, которые сами ложились мертвые около своего товарища.

В особенности много трупов лежало около бастионов. Здесь работали «гарнатки» Квашникова.

И в каких странных позах падали и умирали, сражаясь за свои родные горы, эти страдальцы-фанатики. Один весь вытянулся на коленях и приподнял руки к небу. Другой весь съежился и закрыл голову руками. Третий сжал кулак и поднял его, точно грозит врагу, которого уже не видят его потусклые стеклянные глаза.

На многих трупах были язвы и следы ужасной заразительной болезни, которая свирепствует между всеми горцами.

Но всего ужаснее, невыносимее было смотреть на те страшные раны, которые нанесли казацкие шашки, солдатские штыки и осколки квашниковских «гарнаток».

В особенности никогда не забуду одного трупа, который лежал у самой крепостной стены. Это был рослый, красивый брюнет с длинными черными усами и с бритой головой, которая вся была точно выкрашена синей краской. Этот красавец, очевидно, схватился правой рукой за стену крепости, и эта рука была отрублена почти по самый локоть. Она торчала прямо к небу своим кровавым отрубком, из которого выглядывала бледно-розовая расхруснутая кость. В то же время на груди этого трупа зияла огромная сквозная рана от осколка гранаты.

Очевидно, в то время, когда он падал с отрубленной рукой, прямо в грудь ему прилетел осколок гранаты и пробил ее насквозь.

— Мгновенная смерть! — заметил Боровиков, глядя на этот труп.

Мы ничего не сказали и молча хотели двинуться дальше; но в это время Квашников, который шел впереди нас, вдруг остановился, приподнял палец кверху и начал всматриваться, глядя на восток, где были завалы.

Там мы увидели дымки, и отдаленные выстрелы долетели до нас.

— Господа! — вскричал Квашников радостно. — Это идет к нам выручка… ей-богу, выручка!

И с радостным лицом он почти побежал назад, в крепость.

«Неужели же, — подумал я, — он боится, что мы и теперь не отсидимся!»

Когда мы пришли в крепость и я вскарабкался по дрянной каменной лесенке на стену, то на ней уже устанавливали большие пушки и Квашников, все такой же черный, окровавленный, суетился и хлопотал около них.

— Что это? — спросил я его, когда установка кончилась, и пушки были заряжены ядрами. — Для чего это?!

— А это, — ответил он, отирая или, правильнее говоря, растирая пороховую грязь и копоть по лицу, — это ваша премудрая артиллерия наконец придумала прислать нам из склада порядочные пушки. Она, вероятно, думала, что они больше не нужны, и жестоко ошиблась.

И затем, подскочив к пушке, он весело закричал:

— Первая, пли!

Фейерверкер подскочил с фитилем, приложил его, и выстрел грянул.

С тихим визгом, посвистывая, полетало ядро и исчезло за завалами.

— Вот теперь посмотрим, черти, как вы встретите нашу выручку!

— Неужели вы думаете, что к нам идут на выручку? — спросил я.