«Дятел! Ты берега-то совсем не путай! Все же… «шиза косит наши ряды!».

— Дочку Груздева совратил! — ляпнул первое, что на ум пришло Косов, и мысленно застонал — «Ни хера не лучше! Молчал бы уж… Петросян гребанный!».

— Да ну?! — на ходу опешил рассыльный, отчего запнулся и чуть не упал. Пришлось придержать его за руку.

— Да ну, да ну…. Данука какой! Ты не из цыган, болезный? — размышляя, что его может сейчас ждать, бухтел Косов.

— Чего это из цыган? Русский я! — обиделся рассыльный.

— Да не… ты не обижайся. Просто «заданукал»… У цыган припев есть такой — «Ай дану-дану-данай! Ай-дану-данай!». Не слышал?

Рассыльный опасливо покосился на Косова, хмыкнул и протянул:

— Ты как медкомиссию-то прошел? Цыганский совратитель!

«Ага! Съел? Ну и кто кого «троллит»?».

— Да у меня же не постоянно с головой нелады. Только осенью и весной. А так-то я — нормальный вполне. А комиссия же — летом была… Вот! Проскочил.

— М-да…, - протянул «конвоир», — значит и впрямь — придурок!

— Ну дак… а я о чем? У меня и справка есть!

— Ладно… шут гороховый, пришли уже! Давай… вперед. Там тебя вылечат… тут разные врачи есть. И по твоему профилю найдутся!

«Черт! Похоже ошибся в парнишке-то! Не так уж он и прост!».

В кабинете политотдела Косов еще не был. Постучался… вошел.

Если быть точным — это была секция, а не один кабинет. Прямо от входа — большой, почти квадратный кабинет, квадратов эдак на двадцать. В нем — несколько столов… ага, четыре! Четыре стола. Дверь еще в правой стене, и такая же дверь — в левой! То есть там еще по кабинету.

«Если посчитать… у нас — восемь рот. В каждой — свой политрук. По одному еще — на батальон. Итого — десять. Комиссар училища, он же — начальник политотдела. И его зам. Всего — двенадцать. Так-то и не много. Но и не мало! Хотя нет… должны быть еще политработники по направлениям деятельности, как мне кажется, не входящие в численный состав подразделений. Человека три, на мой взгляд!».

Мысли скакали, а тело и язык делали предусмотренную работу. Увидев за одним столом Верейкиса, и наклонившегося к нему Зимарева, а также стоявшего и курившего у открытой форточки Кавтаськина, моментально определился — «Верейкис — старший!», а потому:

— Товарищ батальонный комиссар! Курсант первого взвода второй роты первого батальона Косов! Явился по Вашему приказанию! — ну и «лапу к уху!», как без этого?

«Именно так — «явился», а никак не «прибыл», мать Вашу, авторов многочисленных книжек… Уставы читать нужно!».

— Вольно, курсант! Для чего тебя вызвали — знаешь?

В голове вертелись разные варианты продолжения диалога.

«… все приму! Ссылку, каторгу, тюрьму!» — это ну его на хер! Каторги и ссылки ваши! А вот еще есть — «Не был, не был, не был, не был! Даже рядом не стоял!». Это получше будет! А еще — как вариант — «Не виноватая я! Он сам пришел!». Да что ж такое-то?! Как какой-то форс-мажор — так меня на «хи-хи» пробивает! Клоунада — так и прет!».

И тут Косов увидел, как Кавтаськин на секунду повернулся от окна и еле заметно подмигнул, а еще — явно стер улыбку с лица. Как мел с доски влажной тряпкой!

«Эге-й! Значит — живем! Значит — не все так страшно! Пытки и расстрелы — откладываются! Ну дык… мы ж со всей душой к такому продолжению диалога!».

— Не знаю, тащ батальонный комиссар! — и взгляд — честный-честный, даже без мыслей всяких. Как у младенца!

— Ага… не знаешь. А вот скажи-ка… это ты написал? — показал Верейкис листок, приподняв его со стола.

Расстояние — метра три-четыре.

«Не… ну чего там? Такой убористый почерк Гиршица, я и с такого расстояния различу! Да и стихи же… вон как столбиком аккуратно изложены! Да и видел я этот листок, несколько часов назад видел!».

— Не различу что-то… тащ батальонный комиссар! — решил «включить дурака». Вдруг — прокатит!

Не прокатило!

— Да ты подойди ближе! Ну! — Верейкис потряс листком.

Пришлось сделать несколько шагов вперед, поближе к столу.

— Никак нет, тащ батальонный комиссар! — помотал головой Косов, не обращая внимания на удивленный взгляд Кавтаськина, — не я писал! Курсант Гиршиц писал, его почерк!

— Тьфу ты! Геннадий Яковлевич! Как так-то? — удивленный Верейкис перевел взгляд на Кавтаськина, — Гиршиц все-таки?

Кавтаськин удручено вздохнул, покачал головой:

— Косов! Ты тут Ваньку не валяй! Кто писал — не о том спрос. И ты это прекрасно понимаешь! Стихи — твои? Об этом тебя спрашивают!

Косов принял стойку — «повинную голову меч не сечет», чуть расслабился, плечи подопущены, голова поникла.

— Мои, тащ политрук! — и вздох глубокий… «до изнеможе-ни-я!».

— Мда… товарищи политработники… похоже мы заполучили в училище вот такого… клоуна! — Верейкис наклонив голову, внимательно разглядывал Ивана.

«Переиграл! Точно — переиграл… смотрит так… вот в какой-то книге был подобный эпизод — батюшка смотрит на юного, но уже дурного прихожанина, с мыслью — «Грехи отпустить? Или кадилом наебнуть? Или… пусть идет себе… чадо… тварь ведь божья по разумению?».

— У меня в батальоне такой же боец был. Шут гороховый и клоун! Разгильдяй, в общем-то… Но… безобидный! Бойцы его любили, все что-то выдумывал, да затевал. Жаль… погиб на Хасане… — Верейкис вздохнул.

«Ну вот… мать твою! Начал за здравие — кончил за упокой! Никакого понимания правильного развития сюжета! А как же — понять и простить? Наказать, но не сильно! Наградить всеобъемлюще!».

Диалог прервался тем, что в кабинет, распахнув дверь, стремительно вошел комиссар училища Ветров.

— Ну что тут у Вас? Что говорит? — мельком взглянул на подчиненных, внимательно уставился на Косова.

«Опять за рибу гроши? «Что говорит?». Это как понимать? В особый отдел отправят? Ломать пальцы, отбивать почки? Троцкисты-утописты? У-у-у… гэбня проклятая… Ни слова в простоте! «Умру ли я дрючком пропэртый? Иль мимо прохерачит он?». Мне к чему готовиться-то, братцы-живодеры?».

— Ну… Косов, да? — повернулся Ветров к подчиненным.

— Он, тащ полковой комиссар! — вздохнул Верейкис, — вот… разбираемся. Кавтаськин! А он что — и правда отделенный командир?

— Правда, Александр Артурович! — вздохнул политрук и укоризненно посмотрел на Косова — «Что ж ты подводишь, блядь такая?!».

— Да? И как он? Не ошиблись с назначением? — удивился заместитель Главного училищного комиссара.

— Да… до этого момента никаких сомнений в правильности назначения не было. Службу знает, хоть в училище и без году неделя. Нареканий к отделению нет. Учиться — хорошо, в числе лучших курсантов, я бы сказал. Наряды — тоже все в порядке, без замечаний.

— Да? Странно… обычно у таких клоунов с этим как-то все хуже, — раздумывал Верейкис.

— Так! Товарищи политработники! Я чего-то не понимаю, начало разговора — пропустил. Косов! Стихи твои? — начал раздражаться комиссар.

— Так точно, мои, тащ полковой комиссар! — вытянулся Иван.

«А ведь интересно получается сейчас… со всеми этими — «так точно», «никак нет» и прочими армейскими штучками-дрючками. Никогда бы в голову не пришло… но — есть такое! Не знаю, как в войсках, но вот в училище — стало заметно… Хотя… Тот же Ильичев ничего об этом не говорил, но раз не удивился — то это и ему знакомо! Сейчас все «армеуты» — как бы разбиты на две части. Не знаю уж точно их соотношение, но… В Уставе записаны виды обращений между военнослужащими и ответами на таковые. Так вот… Никаких «никакнетов» там и близко нет! Есть — «да», «нет», «понятно» и прочие — вполне известные слова из обихода всего населения СССР. Но вот… есть в армии значит… и в училище — уж точно есть! Сторонники возврата чисто армейских обращений и команд, докладов и терминов-обозначений. И частенько слышится в училище — и «так точно», и «никак нет», и «здравия желаю». Хотя… как сказал уже — нет этого в уставах. Этакая фронда, получается!

Кстати… это ведь и формы касается! И даже — здорово заметно внешне! Есть «поклонники» широченных галифе; длиннющих гимнастерок, которые — как юбки, чуть не до коленей доходят; фуражек с длинными, почти горизонтальными фибровыми лакированными козырьками, которые, как слышал, часть курсантов называют — «лопаты». А есть вроде бы такие же фуражки, но с полукруглыми козырьками, похожими на старые, еще времени царской армии. Их, эти козырьки называют — «жоржики». Ну и фуражки так же именуют. Почему так? Хрен его знает! И гимнастерки у «жоржиков» — нормальной длины, и галифе у них вполне здравых размеров. То есть — для моего восприятия — это более симпатично. Надо будет у Степы спросить — чего это так все сложно!».