— Да ты сочиняешь, — прервала меня Баранова.

— Нет, — припечатал Илья, и его поддержала Заячковская:

— Это ж та история, когда простигосподи в Турцию хотели продать, и среди них — Алиса Микова! То-то я смотрю, ты с ней тусил.

— Похвально! — удивилась учительница.

— Да, именно эта история, — подтвердил я. — Алиса, к слову, не пострадала, и она не простигосподи. А я навел мен… милицию на преступников, из-за чего моего отца ранили, и он чуть не умер, а стрелявших так и не нашли. Вот так весело я провел лето. Не считая того, что с мая мы с ребятами практикуем армейский бой.

— Нас натаскивал тренер из Москвы! — придала вес моим словам Гаечка.

Я продолжил:

— Считайте, что Павла Мартынова, которого вы знали, убили бандиты, когда он следил за ними в заброшенном детском лагере. Вместо него буду я.

— Ментовский сучонок навел ментов, — прохрипел Чума с задней парты.

— Чумаков! — повысила голос учительница.

— Че сразу Чумаков! Меня Юрий зовут, между прочим. Юрий Юрьевич.

Класс замер. Учитель должен поставить на место смутьяна, но нашей классной едва исполнилось двадцать пять, она не лезет за словом в карман, но с отморозками остроумие не сработает, таких надо только гасить, а тут она бессильна. Ноздри Елены Ивановны затрепетали, Чума развалился на стуле, нагло скалясь — типа, давай, ничего ты мне не сделаешь.

— Вон из класса! — велела учительница.

— Права не имеете меня выгонять!

— А ты имеешь право так себя вести?

— Как⁈

Теперь уже Памфилов не стерпел:

— Чума, заткнись, а?

Чума стал паясничать:

— А чего это тебе можно срывать урок и над всеми орать, а мне нельзя? Ты че, особенный? Хитросделанный?

Память взрослого любезно предоставила воспоминание, как эта сцена развернется: Чума продолжит глумиться. Елена Ивановна психанет и ринется его выгонять, он станет бегать по классу с обезьяньими воплями, ожидая, что она за ним погонится. Учительница соберет его вещи и выкинет за дверь.

Тогда происшествие казалось мне обычным: отморозок довел училку. Некоторых специально доводили, чтобы они смешно поорали, брызгая слюной.

Сейчас я поражался тому, что еще недавно не видел людей ни в учителях, ни в одноклассниках. Они были докучливыми функциями, существующими, чтобы портить мне жизнь. Я не задумывался о том, что будет чувствовать учительница, которая потеряла лицо перед классом. Для нее сегодняшний и без того сложный день будет окончательно испорчен, и некоторое время ее будет трясти перед тем, как она войдет в наш класс.

Это раньше она казалась мне вредной своенравной теткой, теперь, когда знаю, каково быть сорокашестилетним, я понимал, что она совсем еще девочка, которая пасует перед грубой силой.

Сколько ж мы гадостей сделали учителям! Как же они от нас натерпелись!

Я повернулся и спросил:

— Елена Ивановна, можно я вышвырну эту падаль из класса?

— Нет, — без энтузиазма ответила она, но ее глаза говорили: «Да, да, вышвырни! Избавь меня от этой мрази».

— Под мою ответственность, — сказал я и обратился к классу, указал на Чуму: — Вас это устраивает? Что пришел чужой и качает права в нашем классе? Обижает нашу классную? Так и будете обтекать, или кто-то мне поможет? Если мы все вместе его выпнем отсюда, то вроде как и виноватых нет.

Молча поднялась Гаечка и кровожадно сверкнула глазами. Затем — Илья. Димоны. Памфилов. Поколебавшись, встал Саня Кабанов, у которого летом застрелили отца. Подорвалась Желткова, которой от Чумы прилетало.

— Ты охренел? — рыкнул Чума. — Плесень подза…борная!

— Класс не хочет тебя видеть, — отчеканил я. — Давай, вали отсюда, пока ребра тебе не пересчитали.

— Да кто ты такой ваще? Да я тебя…

— После уроков. На трубах. — Поставил точку я. — Как мужик с мужиком, один на один. Считаю до трех. И раз. И два…

Сжав челюсти, Чума поплелся из класса, открыл дверь и сплюнул под ноги, рванув прочь, чтобы мордой в плевок не ткнули.

Елена Ивановна посмотрела с благодарностью и сказала с нажимом:

— Мартынов! Чтобы никаких «на трубах»!

Я и не думал усаживаться, снова обратился к классу на понятном большинству языке:

— Народ, их трое таких отбитых. Если сразу заткнемся, пойдем в опущенные или шныри. Быть шнырем при шнырях… ну, такое себе. Чума — он же шнырь! Так что давайте вместе выживать, что ли.

— Правильно! — поддержала меня Лихолетова. — С ними только так, я их знаю!

Новенькие, Подберезная и Белинская, которые раньше учились с Чумой, закивали. Карась тоже закивал.

Райко скривился и махнул ручкой:

— Что ты страху нагоняешь!

— Не нагоняет! — хлопнула по парте Желткова, от возмущения у нее в уголке рта надулся пузырь из слюны. — Они конченые! Совсем конченые!

— И учиться мешают, — поддержала ее Заячковская.

Я покосился на Райко. Вполне возможно, он побоится, что я пошатну под ним трон, и не станет мне помогать. Хорошо если гадить не будет. Ну, я не один, и то здорово.

— Мартынов? — обратилась ко мне учительница. — Никаких труб, слышал⁈

Но глаза ее говорили: «Все равно ж не послушаешься».

Стратегия «мочи врага в сортире» казалась мне правильной. Отморозков надо загасить сразу, чтобы показать, кто в стае вожак, с ними договориться по-хорошему не получится… Правда, можно попробовать их закодировать, для них хуже все равно не будет, их путь короткий и — на тот свет.

— Слышал, — кивнул я, усаживаясь на место.

Вряд ли хилый Чума придет на дуэль, побоится огрести. Так что загасить его нужно в самое ближайшее время.

— Главное, чтобы понял.

Произошедшее и мой рассказ настроили одноклассников на доверительный лад, все поделились планами: кто пойдет в десятый, кто — в техникум. Желткова божилась и чуть ли не крестилась, что будет учиться, Карась поддакивал. Он — точно рыба, подчиненная коллективному разуму. Все прыгают со скалы, и он со всеми, все учатся, и он тоже.

Просидели мы так часа два, высказали пожелания, чего бы нам хотелось друг от друга и вообще, после чего открыли дневники и лишили их невинности расписанием уроков, а в голове крутились слова из песни про Шуфутинов день. Вспомнить бы, есть ли уже эта песня и можно ли ее петь, а то еще нарушится что-то в мироздании.

После вводного урока мы вшестером плюс Ниженко и Заячковская отправились в библиотеку за географией России и биологией, точнее анатомией — эти новые учебники только привезли. Естественно, в библиотеке была очередь, мы переглянулись и ушли, рассчитывая взять их позже, тем более завтра не будет ни одного, ни другого предмета.

Ожившая школа кипела и бурлила, туда-сюда носилась мелюзга. Мальчишки, сидя у стены, хлопали по фантикам от жвачек, девочки скакали в резиночки, сверкая трусами. Родители встречали первоклашек и уводили домой.

Устроив проводы отпуска, чуть позже по домам разойдутся учителя, и грустных женщин с цветами на улицах будет столько, словно умер Стас Михайлов. Или кого сейчас любят тетушки предпенсионного возраста?

— На трубы? — спросила Гаечка уже во дворе.

— Ты можешь не ходить, — сказал я. — Остальные — по желанию, Чума, скорее всего, приведет подписку, а двоих-троих мне не одолеть.

— Вот еще, — фыркнула Гайка и закатала воображаемые рукава. — Я в деле!

— А можно посмотреть? — спросила Женя Заячковская, голос у нее был визгливый, как у циркулярной пилы.

— Да ради бога, только не лезь, — предупредил ее Илья.

— И не ори, — сказал Рамиль.

Обернутые теплоизоляцией трубы тянулись за школой меж каштанами. В одном месте они делали П-образный изгиб, там имелась вытоптанная площадка, где пацаны решали разногласия кулаками, а секунданты, сочувствующие и просто зеваки сидели на трубах, словно на зрительских местах.

Проснулся страх. А что, если Чума приведет старших? На ум пришел двухметровый Алтанбаев, который вписывался за Зяму с Русей. Что мне с ним делать? Вспомнилось некстати: «Сможет ли сто человек без подручных средств отмудохать бегемота». Так же и Алтанбаев, слишком у нас весовые категории разные, а физподготовки у меня недостает.