После английского началась нуднейшая физика. Барик, Плям и Заславский сбились в стаю, сели на двух последних партах второго ряда и, бросая в Карася бумажные катышки, пока не было учительницы, пели:

— Буль-буль-буль карасики!

Санек крутился на стуле, как уж, отмахивался от бумажек, возмущался и угрожал, но на сильных не рыпался. Утомившись издеваться над Карасем, Барик завизжал резаным поросенком и под гогот друзей стал хрюкать:

— Хрю-хрю-хрю кабанчики!

— Охренел? — воскликнул Кабанов, вскочил, сжимая кулаки.

Барик изобразил недоумение.

— А что такое?

— Какого хрена⁈ — негодовал Кабанов.

— Какого хрена — чего? — все так же косил под дурачка Барик.

Санек Кабанов стушевался. Он и правда не знал, что предъявить Барику, и выдал:

— Хрюкаешь!

Плям, Заславский и Карась заржали. Плям спросил:

— А что, ему нельзя хрюкать? Почему?

Кабанов посмотрел на ядовито улыбающегося Райко, на ухмыляющуюся Баранову, рванул к Барику, чтобы дать ему в морду, но тот бросился прочь, в дверях столкнувшись с учительницей. Кабанов сел на свое место, поглядывая на Барика и что-то говоря Райко.

Физюля, Татьяна Михайловна Рудакова, была топ-2 в моем рейтинге самых нудных учителей. Лидировала в этом списке историчка. На физюлю достаточно было посмотреть, чтобы понять: этот человек блистать не будет. Серым у нее было все, кроме кожи. Она всегда носила вещи всех оттенков серого, куталась в серую вязаную шаль, носила серую жилетку, волосы и глаза у нее были пепельными, голос — тихим и монотонным. Эдакая огромная сумеречная моль, которую прокляли, и она вынуждена терпеть солнечный свет, буйство красок и визги человеческих детенышей.

Ходило множество слухов относительно ее серости. Одни говорили, что у нее аллергия на все, включая косметику и красители, другие — что серьезное психическое заболевание. Однако она жила в браке и растила сына-третьеклассника.

После физики мы пошли переодеваться на физру. Я подумал, что Гаечке сейчас особенно тяжело среди агрессивно настроенных девок. Только бы не тронули ее, она в одиночку не отобьется. Потому я переоделся первым и привалился к стене, дожидаясь подругу в коридоре. Она тоже переоделась первая, вылетела из раздевалки и встала рядом.

— Подумай хорошо, Гайчукча, — донесся голос Барановой. — Тебе ж хана.

— Как можно быть такой гнилой? — проговорила Гаечка, и мы вместе вошли в спортзал, предполагая, что оттуда нас погонят на площадку, пока погода хорошая.

Так и случилось. Размявшись, мы прыгали, бегали, метали мяч. Весь урок я ловил удивленный взгляд физрука. Окончательно его я удивил, пробежав кросс вторым после длинного и тонкого Памфилова, который, судя по комплекции, был прирожденным стайером, я же ближе к спринтерам.

А после физры команда бойцовского клуба наконец воссоединилась, и Гаечка, задыхаясь от восторга, рассказала Димонам и Меликову, как я подловил Баранову, и она не получила «отлично».

— Жаль, не видел этого, — буркнул Рамиль. — Какая же она мерзкая!

— Я бы тоже посмотрел, — улыбнулся Минаев, потерявший из-за нее заслуженную «пятерку», и злобно улыбнулся.

— Гнида мичуринская, — сострила Гаечка.

Анекдот про гигантские мичуринские овощи, Вовочку и раков, которых он выдал за мичуринских лобковых вшей, все знали, потому рассмеялись.

— Давайте так всегда делать, пока она не попустится? — предложила Гаечка. — Кто-то учит, готовится, а она пару вопросов задала — и молодец, а ты типа тупой. А у нее все вопросы дурацкие!

— Поддерживаю, — прогудел Чабанов.

Илья сказал:

— Делаем уроки на базе, помогаем друг другу, готовим вопросы на всякий случай.

Мы скрепили уговор, ударив кулаком по кулаку каждого.

— Сегодня в три на базе! — Я поднял палец.

— Не обещаю, — вздохнул Рамиль. — Бате надо помогать. Но вечером нагряну.

Мы начали расходиться по домам. Гаечка выглядела встревоженной и не спешила к себе. Посмотрела куда-то с тоской и спросила:

— Можно мне на базу сейчас? Илья, откроешь?

Я отследил направление ее взгляда и увидел учеников, выглядывающих из-за школьного забора. Отсюда было не разглядеть, кто это.

— Открою, — согласился он. — Только подождешь, пока я за ключом сгоняю?

Саша кивнула. Когда Илья исчез в подъезде, я спросил:

— У тебя с кем-то терки? Тебя пасут?

Ее щеки вспыхнули, она гордо мотнула головой.

— С чего ты взял?

Я промолчал, потому что выбежал Илья с ключом и пошел в подвал вместе с нами. Если со мной Гаечка, может, и поделится, то в присутствии Ильи говорить не станет, постесняется. Но, открыв дверь, он сказал:

— Без обид, если я домой? Жрать хочу не по-детски. Может, вы тоже — ко мне?

Мы одновременно качнули головами.

Спустившись в подвал, Гаечка расположилась на диване, стала сосредоточенно ковыряться в сумке. Я подождал, когда стихнул шаги Ильи, и ответил на ее вопрос:

— Вернемся к тому, с чего я взял, что тебя пасут. Ты опаздываешь в школу, Алиса тогда проговорилась про Карасиху. Сейчас тоже домой идти не то что не хочешь — опасаешься, и это видно. Что у тебя с Карасихой? Обещаю молчать.

Упираться Гайка не стала:

— Она назвала меня чукчей, я ее — уе… убожеством. Она меня — жирной, я ее — корявой. Слово за слово, то да се, она грозилась набить мне морду, а я — ей. Ну и вот.

— Так набей, ты сможешь, — с уверенностью сказал я. — А если нет, то ее ты тоже здорово потреплешь, и в другой раз она подумает, стоит ли к тебе лезть.

— Она всегда ходит с толпой. Они грозились мне лицо порезать. Я боюсь. — Гаечка передернула плечами. — Парни за меня не впишутся, потому что девчонок бить плохо и все такое. Так что я одна, а их как минимум трое, и они вообще без башки.

В той реальности, помню, Гаечка как-то долго не приходила в школу, а когда появилась, под слоем пудры угадывался бледнеющий кровоподтек.

Подумалось, что можно бы через Карася выйти на Катьку и переговорить с ней, но так я подставлю Гаечку — это все равно, что родителей подписать.

— Вызови ее на дуэль, — предложил я. — Мы проследим, чтобы бой прошел честно. И за пределами школы.

Гаечка еще раз передернула плечами, посмотрела на меня с ужасом.

— Она боксом занимается года два!

— Ты не ее должна побить, а свой страх. И показать, что не боишься отребья. Иначе так и будешь бегать.

Гаечка тяжело вздохнула, я продолжил:

— Наедь на нее, когда мы рядом. Она придет на разборки, ты выкати претензии и вызови ее.

— Мне страшно, — жалобно проговорила она, искривив рот, словно хотела заплакать. — Но я сделаю это.

Домой я пришел в три дня. Наташка уже делала уроки, Борис рисовал. Мама гремела посудой на кухне, а потом принялась нарезать лук — точь-в-точь, как в первый день, когда я стал взрослым. Тогда она расстроилась из-за отца. А теперь что?

Войдя в кухню, я старательно не замечал ее красных глаз. Что же такое, черт побери⁈ Чтобы отвлечь ее, я отчитался об успехах в учебе и спросил, как у нее дела — просто из вежливости спросил, не рассчитывая на ответ.

Мама отложила нож, кивнула на стул — присаживайся, мол, и ее прорвало. Она воткнула нож в доску и выпалила:

— Гайде Синаверовна увольняется!

Так звали врача, с которой мама сидела на приеме. Я округлил глаза. Что угодно ожидал услышать, но только не это. Ну а почему нет? Если полжизни проводишь на работе, то коллектив невольно становится второй семьей, проникаешься проблемой каждого. А мама там работает почти двадцать лет, и с Гайде они отлично ладили.

— Почему? — спросил я, стараясь не выдать облегчения, ведь для мамы это настоящая утрата, ей нужно сочувствие.

— Из-за главврача. Она к Гайде придирается, подставила, вот. Типа та взятку взяла! Типа больной нажаловался, а Гайде ведь никогда! Она всех всегда примет и выслушает, и схему лечения подберет правильную. Ее все любили! А звезда должна быть одна. Единственный врач нормальный уходит от нас. Ненавижу!