Память взрослого воспроизвела разговоры тех, кто занимался бизнесом в девяностые: тот же Виталя, который потом переключился на бартер, сам собирал печати липовых фирм, в начале девяностых всем было плевать, а позже он перестал наглеть и стал делать все по уму. Тогда мало кто понимал, что такое «фирма», это было скорее статусное явление. Как иномарка и голда.

— Организуем, но позже, — пообещал я, подумал немного и добавил: — А нафига тебе фирма, ели ты собралась стать актрисой? Это же круче.

Наташка высказала нехарактерную для нее благоразумную мысль:

— Великой я вряд ли стану. А не великие интересны, пока есть внешность, то есть лет до тридцати. А потом надо чем-то другим зарабатывать.

Все-таки с мозгами у нее все в порядке, вот только темперамент, врубая режим «люблю не могу», их частенько отключает.

— Короче, давайте завтра встретимся здесь. — Илья указал на огромную шелковицу на перекрестке, ту самую, которую вспоминал я-взрослый, едва попав сюда. — И все вместе пойдем в нашей форме.

Он имел в виду одинаковые белые рубашки, которые я привез из Москвы.

— Без пятнадцати девять? — уточнил Рамиль.

— Да, — кивнул я и сжал кулак, Илья сделал так же, и мы стукнули кулаком о кулак.

Потом то же я проделал со всеми членами клуба, включая девчонок. Одного круга нам показалось мало, и мы пошли по второму — лишь бы оттянуть момент прощания, когда каждый окажется наедине со своими страхами и проблемами, которые завтра встретят нас во плоти.

Наконец распрощавшись, мы разошлись. Пока брели домой, окончательно стемнело. Наташка всю дорогу ворчала, какая у нас конченая школа, нормальных парней нет, одни дебилы или мелюзга, девки — бы́чки, учителя — тупые.

Борька тоже ныл, ему было завидно, что Наташке остался год учебы, а ему еще мучиться и мучиться, и хорошо, хоть Ян появился, будет в классе с кем дружить.

Я слушал их, вспоминал себя прежнего, совмещал с собой новым и понимал, что мне здорово! Потому что я знаю, каково это — стать навсегда взрослым, проходить мимо школы, как мимо детского велосипеда, который стал навсегда мал. Да, я падал с него и сбивал колени, но зато как самозабвенно на нем гонялось! Можно и сейчас прокатиться, но это уже не твой размер — примерно, как приехать на вечер встречи выпускников и понять, что все ушло — и хорошее, и отвратительное. И хорошего было больше. Только ощущение, что вся жизнь впереди, перевешивает все плохое.

А теперь вот она, улучшенная версия меня, которая может сделать так, что и самому будет интересно учиться, и друзьям. В конце концов, в классе организация коллектива такая же, как в нашей группе, которая лишь ненамного меньше. Мотивировать, направить — и, возможно, одноклассники вырастут не запойными водилами и ППСниками, а… да пусть теми же водилами и ментами, но — полноценными людьми.

В конце концов, в нашем классе, кроме Синцова, нет конченых. А новеньких отморозков из класса «А» совместными усилиями можно поставить на место.

В нашем подъезде головокружительно пахло жареным мясом, у меня аж живот заурчал. Откликаясь, закурлыкали кишки Бори, он приложил руки к пупку.

— Стрельцовы жрут, — прокомментировала Наташка и шумно сглотнула слюну.

Мы поднялись на свой второй этаж, и аромат усилился. А когда я распахнул нашу коричневую дерматиновую дверь с наклейками Барби и ниндзя-черепах, где появились три новенькие с Рокстеди, Шреддером и Кренком, то меня чуть не снесло этим ароматом. Пахло у нас в квартире!

Из кухни выглянула мама, сделав виноватое лицо, и закрыла дверь, но я успел заметить сидящего на табурете отца. Пока решал, говорить Наташке, что он там, или нет, она скинула босоножки и протопала к себе, крикнув:

— Ма, ты набрала воды?

— Конечно, — отозвалась мама. — Еще не отключили, иди, прими душ, я проконтролирую, если давление упадет, и выключу колонку.

Наташка сразу же скользнула в ванную, зажурчала вода. Боря пошел переодеваться, а я направился в кухню и обнаружил три букета из хризантем.

— Привет, — сказал отец, — это вам, чтобы не с астрами позориться.

— Спасибо, — кивнул я, посмотрел на маму, на отца.

Оба выглядели спокойными. Вроде мама не плакала.

— Наташа еще злится? — спросил отец.

— Еще как. Но ты ж не пробовал извиниться. Вдруг сработает.

Наташка надолго не задержалась, уступила место в ванной Боре, шагнула в кухню, вытирая волосы, и оторопела, увидев отца. Напряглась, попятилась, сминая полотенце.

Он встал, шагнул навстречу.

— Ненавижу, — прошипела она. — Садист!

— Наташа, — отчеканил он, — я… в общем… пересмотрел… многое. Я был неправ. Извини меня, пожалуйста.

Сестра оторопела от неожиданности, растерянно захлопала ресницами и выронила полотенце.

— Мне бы не хотелось быть твоим врагом. — Он взял сверток, лежащий на краю стола, и протянул ей. — Это тебе к школе.

Мама замерла, я тоже замер, не зная, чего ожидать от сестры. Думал, она психанет и хлопнет дверью, бросив какую-нибудь колкость, типа, целуй в зад свою Лику. Но сегодня гормональный шторм поутих, и она снова повела себя благоразумно. Даже более чем благоразумно. Подняла полотенце и сказала:

— Ладно, допустим, мы решили, что ты повел себя как вертухай и распустил руки. Да?

— Да, — прогудел он, набычившись. — Мне жаль. Вспылил.

— Отлично. Я готова простить тебя, но. — Она взяла паузу, ее глаза лукаво блеснули, — но только если ты помиришься с дедом. Он очень тебя любит и страдает. Ради него я готова забыть обиду.

Отец отвесил челюсть, я тоже. Мама никак не отреагировала. Сестра торжествующе улыбнулась и гордо удалилась в свою комнату, так и не взяв подарок. Уела! Видимо, отец был готов, что она ему нахамит, и ожидал худшего, потому не стал злиться. Он определенно делал успехи.

— Что ты об этом думаешь? — спросил я отца.

Он потряс головой и промолчал. Только сейчас я заметил на столе пюре и отбивные.

— Давайте ужинать! — предложила мама, чтобы разрядить напряжение, и принялась раскладывать еду по тарелкам.

Как в старые недобрые времена, только атмосфера в доме стала куда более приятной. Наташка присоединилась к трапезе, только сидела отдельно, потому что впятером мы не помещались за столом — даже он намекал, что кто-то тут лишний.

Забыв, что отец не одобряет его хобби, Борис показывал ему свои работы, отец кивал и через силу хвалил. Мама рассказала о том, что мы тренируемся в подвале, выразила восторг, что работаем и себя обеспечиваем, лишнего не сболтнула, да и не знала она о моих заработках.

Отец молча кивал, а мне было непривычно слышать похвалу из уст матери, раньше она вторила отцу, что мы не такие, как хотелось бы, и недостаточно хороши.

Просто наша мама — тот человек, которому проще взять общественное мнение и выдать за свое, чем сформировать собственное. Отец говорил, что мы плохие, весь мир замыкался на него, и она транслировала его точку зрения. Сейчас все нас хвалят, и она — тоже. Качество жизни таких людей на сто процентов зависит от окружения, сами они не способны о себе позаботиться.

Напряженный семейный ужин вскоре стал расслабленным. Все убедились, что отец пришел с миром, не навсегда, и быковать не собирается. Так глядишь и сам поверит, что мы у него не самые худшие.

Пошли свежие анекдоты про ментов и новых русских — их рассказывал отец. Говорил, что здоровье восстанавливается, и в сентябре его отправляют в санаторий на реабилитацию. За освобождение девочек ему грозило как минимум увольнение, как максимум срок, но героев судить не принято. Его не наказали, но и не наградили.

Для приличия он поинтересовался судьбой Алисы, рассказал, что к нему приезжали журналисты из Москвы. Я не стал говорить почему.

Откланялся он в десять вечера, а мы проверили сумки и сразу же улеглись спать — спасибо маме, что собрала нас в школу, нагладила одежду и развесила по спинкам стульев.

«Как на войну собрала», — подумалось мне.

— Опять то же самое, — пожаловался укладывающийся в кровать Боря. — Девять месяцев терпеть.