Сердце бешено колотилось в груди, а в голову настырно лез образ Птолемея. Они с Антонием могли водить за нос александрийцев, греков, даже некоторых римлян.

Но Цезарь… Цезарь совершенно точно знал, что у него с ней ничего не было в последние семь лет, а значит Птолемей никак не мог быть его сыном.

От одной мысли о последствиях ее бросило в холодный пот.

Нет… Нет, Антоний должен был увидеть это письмо. Антоний должен был об этом узнать.

Они были с ним в одной лодке. На этот раз взаправду.

И ей была как никогда нужна его помощь.

[1] После календарной реформы был переименован в июль. Насколько автор знает, известно, что это было в 44ом году, но месяц точно неизвестен, соответственно не ясно, было ли это принято при жизни Цезаря или уже после того, как его убили. Ставка автора на то, что после.

Две открытые сумки стояли на пыльном полу возле распахнутого шкафа, опустевшее нутро которого словно смотрело с осуждением. Вываленные из него вещи перепутанным комом лежали на кровати, висели на стульях и даже валялись на полу.

Все, на что хватило запала Квинта.

Оплаченные дни проживания заканчивались завтра – и возвращение назад, в тусклую, до тошноты противную серость однообразного провинциального быта было стремительно приближающейся неизбежностью.

Когда-то давно он мечтал о том, что выйдет в отставку, женится, отстроит себе дом и будет вести тихую, спокойную и ничем не примечательную жизнь. Забудет ощущение холодного дыхания Аида, остатки крови смоются с рук – и все будет хорошо.

Тогда – на маршах, в осажденных и осаждающих лагерях, на кораблях посреди шторма, - это казалось мечтой. Далекой и светлой. Той самой, к которой стоило стремиться.

Когда она сбылась, все изменилось.

Краски уходили из жизни медленно и незаметно. Редкие и краткосрочные их всплески, - свадьба, рождение дочери, - не играли в конечном счете никакой роли. Краски ушли, и вместо них осталась одна серость. Всепоглощающая серость, главное коварство которой состояло в том, что ты не мог осознать ее наличия, пока тебя снова не затягивало в безумный водоворот.

На тонкое лезвие ножа, где один неаккуратный шаг означал смерть.

Краски вспыхнули и погасли – и тем очевиднее был этот переход.

Полупустая амфора стояла на столе уже не первый день. Никакого желания к ней притрагиваться больше не было. Вино, что обычно несло расслабление и приятную легкость, сейчас только усугубляло предчувствие надвигающейся серости.

Письмо от Геллии лежало рядом с амфорой. Долгожданное и согревающее тогда – и словно источающее серость сейчас. Он все еще скучал по ней, но… Что-то изменилось. Перевернулось. Встало с ног на голову.

Даже перспектива снова обнять дочь больше не грела, но отдавала все тем же могильным холодом.

Тяжело вздохнув, Квинт подобрал с кучи вещей сандалии и кинул их в пустую сумку. Оттягивать неизбежное не было смысла.

Одна за другой, смятые вещи летели в сумки. Остатки похмелья постепенно выветривались, не оставляя и следа. Прознав о том, что ему скоро уезжать, бывшие сослуживцы напоследок закатили грандиозную пьянку – и она только усугубила ситуацию.

Невозможно было не завидовать их счастливым рожам, которые, отдохнув сейчас, скоро отправятся в очередной поход. Окунутся с головой в водоворот настоящей жизни, где есть место всему, от настоящей дружбы, до кипучей ненависти и горечи потери.

В то время, как Квинт будет к верху задницей полоть грядки.

Засранцы, они даже не понимали своего счастья.

Неожиданный стук в дверь прервал поток мрачных мыслей и заменил его на одну раздраженную.

Кого там еще принесло?

Готовясь к тому, чтобы послать любого визитера по длинному извилистому маршруту, с которого обычно не возвращаются, он открыл дверь – и все намерения тут же выпали из головы.

На пороге стоял Цезарь.

Растеряв по дороге все слова, Квинт несколько раз беспомощно открыл и закрыл рот, как рыба, выброшенная на берег.

- Привет, - сказал Цезарь. Голос его звучал вымотано, - Можно войти?

- Да, конечно, - Квинт отступил в сторону, пропуская его вовнутрь.

Мать бы его убила за такой беспорядок при гостях, тем более – таких гостях.

Цезарь вошел, и, осмотревшись, нахмурился:

- Уезжать собираешься?

Квинт слегка виновато улыбнулся и развел руками:

- Ну да. А что мне здесь еще делать? Все деньги спустил, можно и домой, - скрыть грусть в голосе до конца не удалось, несмотря на все старания.

Цезарь цокнул языком:

- Калавий, не принимай поспешных решений.

Квинт отодвинул вещи, и сел на кровать, не сводя с него вопросительного взгляда. Подтянув к себе стул, Цезарь сел напротив:

- Я, собственно, почему пришел. У меня к тебе дело. Даже два дела.

Сердце забилось быстрее. На короткое мгновение мир снова моргнул яркими красками, и вернуть его в нормальное состояние удалось только усилием воли. Не стоило задирать планку надежд слишком высоко – тем больнее будет падать.

Квинт недоверчиво прищурился.

- Скажи мне, Квинт, как ты относишься к военному командованию?

…но вопрос Цезаря все равно выбил у него воздух из легких.

Нет. Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда.

- Ты же знаешь, что я не могу вернуться в строй, - парировал он, - Пара миль в полной выкладке, и я просто упаду на месте, - для убедительности он задрал тунику и продемонстрировал Цезарю уродливый шрам, пересекавший левое колено, - Меня уже носили драться, и знаешь, это весело только тогда, когда ты бухой и все вокруг бухие и вообще вы не серьезно. В бою такое не прокатит.

К его огромному удивлению, Цезарь помотал головой и сказал совсем уж невпопад:

- Квинт, тебе не кажется, что должность примпила, она какая-то очень странная? Вроде бы что-то, к чему стоит стремится, а с другой стороны – что дальше? Ты достиг всего, чего мог, дальше только отставка. Вот скажи мне, тебе нравится жить в колонии? Тебе никогда не хотелось чего-нибудь большего?

- Раньше нормально было, а сейчас… Не знаю, - Квинт грустно усмехнулся. Правда почему-то застряла в горле комом и никак не хотела звучать, - Вроде все хорошо, вроде наконец-то у тебя все есть, но… Но слишком все вокруг тухло, знаешь. Скучно. Если кто-нибудь жене изменит, или у соседа козу украдет – уже целое событие, на недели обсуждений. Мужикам вроде бы нормально, а я…

Он запнулся, потер шею сзади, склонив голову вниз, и попытался собраться с мыслями:

- Я имею ввиду, они почти все из глубокой провинции. А я вырос здесь, Цезарь. Считай, что на Субурре. Мама снимала квартиру на Квиринале, у стен, но все мои друзья жили тут, внизу. Я… Не знаю. Наверное, я слишком сильно привык к тому, что жизнь бьет ключом. Да, иногда и по голове, но все-таки.

Цезарь серьезно кивнул. На лице его не было ни тени веселья, несмотря на попытки Квинта свернуть все в шутку.

- Скоро будет война, Квинт, - он встал со стула и принялся мерить комнату шагами.

- Что-то случилось? – Квинт напрягся.

- Вчера прибыли посланники с востока. Армия Саксы разбита, он сам убит. Мы потеряли Сирию, на волосок от потери Киликии и полномасштабного вторжения в Малую Азию. Настроения в Сенате… - губы Цезаря растянулись в мрачной ухмылке, - Настроения в Сенате такие, что от полномасштабной войны с Парфией нас пока отделяет только молчание Антония.

- Куда ты клонишь? Я не пойму, - Квинт помотал головой.

Очередная полуправда. Он догадывался, к чему было все это предисловие, но не смел в это поверить – слишком уж невероятно все выглядело.

Цезарь остановился и посмотрел ему прямо в глаза:

- Квинт, я не первый год тебя знаю. Ты талантливый командир и недавно ты еще раз это доказал. Будет очень прискорбно, если ты закопаешь свой талант в землю. Как ты относишься к тому, чтобы стать военным трибуном? Не могу обещать, что под моим началом, еще ничего не решено, но, если ты за, место я тебе в любом случае выбью.