Луций протянул руку и взял ее ладонь в свою.

- Здесь все напоминает о том, что случилось. Нам нужно отвлечься. Перезагрузиться. Посмотреть на мир вокруг, - отозвался он.

- А как же похороны? Гай… Он… - слова застряли в горле.

Если бы Луций сейчас сказал, что ее сын не заслужил нормального погребения, она бы восприняла это как что-то бесконечно болезненное, но должное. Тому, что сделал сын, - тому, что делал сын все последние годы, - не могло быть никаких оправданий, как бы ни больно было это признавать.

Но Луций сказал совсем другое.

- Цезарь обо всем договорился. Похороны будут послезавтра. Публичные, со всеми почестями, - тихо отозвался он, покрепче сжав ее руку.

Ее глаза широко распахнулись в удивлении.

- Дядя? – тихо сказала она, опасаясь поверить в свои слова, - Но… Но почему? После всего?

Луций кивнул:

- Пойми, Октавий, может быть, и наворотил дел, но… Он ведь хотел как лучше.

По лицу Луция она никак не могла понять, говорит ли он то, что на самом деле думает. Словно не замечая ее ошеломленного взгляда, Луций продолжал:

- Его поколению просто очень не повезло. Они родились, когда все начало разваливаться[1]. Все их детство прошло под аккомпанемент бесконечных беспорядков, уличных банд и отсутствия хоть какого-то нормального функционирования государства. Их подростковые годы выпали на гражданскую войну. Атия, они не знают, как можно по-другому. Они не верят, что можно по-другому, они никогда этого не видели. В этом нет ничьей вины, так просто вышло.

- Но… Но… - Атия пыталась найти хоть что-нибудь, чтобы ему возразить.

- Это не твой провал, как матери. Это не наш общий провал как родителей. Так просто сложились обстоятельства, - сказал Луций.

Слова, желание услышать которые она давно спрятала за десятки замков.

- Но… Секст Помпей? – последняя попытка возразить, - Он…

- Ничем не лучше своего старшего брата[2], - грустно улыбнулся Луций, - Разве что хотя бы пытается врать.

Рука Луция переместилась ей на плечо, и спустя какое-то мгновение, он заключил ее в объятья.

- Я с тобой. Все будет хорошо.

Плечи содрогнулись – и горячие слезы полились по щекам. В отчаянной попытке их сдержать, Атия резко села на ложе. Луций подтянул ее ближе к себе – и она сдалась. Уткнувшись ему в плечо, она просто отпустила всю скопившуюся внутри боль наружу.

Когда слезы закончились, ей словно… стало легче.

Она отодвинулась от Луция. Подсохшие дорожки, оставшиеся на память, стягивали кожу.

- Спасибо, - тихо сказала она, улыбнувшись одними уголками губ.

Луций ответил ей мягкой улыбкой. Они помолчали – и было в этой тишине что-то очень уютное.

- Так что насчет поездки? – первым нарушил молчание Луций.

- Мне нужно подумать, - отозвалась Атия.

Тревога пришла ближе к следующему вечеру – и заполнила собой то место, что еще недавно занимала в груди пустота. Черная столла, которой удалось пролежать не побеспокоенной всего каких-то четыре года, легла на плечи слишком тяжелым для такой легкой ткани весом и, когда они с Луцием в сопровождении рабов под крики беспокойных чаек вышли в раннее утро, осознание навалилось на нее со всей силы.

Она шла на похороны своего единственного сына.

Как мать, она обязана была присутствовать там, но ставшие ватными ноги никак не хотели нести ее навстречу неизбежности.

Октавия с болезненно бледным Марцеллом присоединились к ним по пути. Недомогание, сразившее зятя недавно, никак не хотело отступать – и было одной из причин, по которой они удалились из суеты Города на одну из загородных вилл. Похоже, это ему не помогло.

Обменявшись дежурными вежливостями, они продолжили путь в такой же скорбной тишине.

К их прибытию возле дома сына уже собралась целая толпа. Завидев их, люди перешли на шепот, так, что, если не прислушиваться специально, их слова было легко игнорировать. Вряд ли они говорили о чем-то хорошем. Вряд ли Атии действительно стоило слышать их слова.

Луций только подтвердил ее подозрения, когда взял ее за руку и мягко, но настойчиво, провел вглубь дома, в атрий. Туда, где с самого раннего утра выполняли свою работу либитинарии.

В ближайшем ко входу углу актеры примеряли одежды и посмертные маски предков. На небольшом расстоянии от них толпились молчаливые гости, - знакомые и незнакомые лица вперемешку. А посередине атрия, на ложе из слоновой кости, лежало тело сына. Возле него сидела Скрибония, весь вид которой кричал о том, что она не спала всю ночь, возможно – даже не одну.

Словно завороженная, Атия сделала несколько шагов в сторону ложа. Страх и слабо осознаваемая тревога, что сжимали ее в плотных тисках, неожиданно начали отступать.

Она боялась этого момента. Ожидала, что не выдержит. Что упадет. Что расплачется.

Почему-то ничего из этого не произошло, а сжимавшая ее сердце невидимая рука словно ослабила свою хватку. Как будто появилась какая-то определенность. Бесконечно тоскливая, но все-таки определенность.

В дальнем углу, скрытые от взоров широкой публики за тенью колонны, негромко общались Котта и Цезарь. Стоило Атии подойти к последнему ложу сына, они замолчали и Цезарь, переглянувшись с Коттой, подошел к ней.

- Привет, - улыбнулся он, словно извиняясь, - Ты как?

Такой простой вопрос, но он ухитрился поставить Атию в тупик на несколько мгновений.

- Не знаю, - после непродолжительного молчания, выдохнула она, - Не пойму.

Цезарь кивнул и взял ее за руку:

- Слов не хватает для того, чтобы описать, да?

В его взгляде мелькнуло что-то. Что-то непонятное, но вызывающее глубокое ощущение, что он говорил со знанием дела.

Атия неуверенно кивнула.

- Твой сын был достойным мужем, - продолжал Цезарь, - Мне жаль, что так вышло.

Атия сомневалась в том, что он сам верил в свои слова. Но правда сейчас была бы лишней. Правда часто бывала лишней – и делала только хуже. Что-то, что некоторые так и не смогли понять.

Котта поравнялся с ними и просто молча обнял ее. Многословный в сенате, в ситуациях личного характера дедушка всегда становился молчаливым.

Либитинарии занимались последними приготовлениями. До начала церемонии еще оставалось время – и Атия не могла потратить его ни на что, кроме последнего прощания с сыном. Иное было бы… Неправильным.

Она подошла к ложу, - взгляд скользнул по умиротворенному лицу сына, и сердце защемило, - подтянула к себе кресло и села напротив Скрибонии. Та не нарушила скорбного молчания ни на мгновение. Так диктовала традиция, но на самом деле в их браке никогда не было любви, только чистый расчет – и вряд ли она могла понять Атию.

Вряд ли хоть кто-то здесь мог понять Атию.

Она и сама не могла себя понять.

Люди прибывали в дом, и дежурные соболезнования сыпались со всех сторон, однако в сравнении их было очень немного. Сын не успел обрасти связями как следует, а в свете последних событий и те немногие из существовавших были подвергнуты серьезному испытанию и не все из них его выдержали.

В этом не было ничего удивительного – сын только-только успел начать свой политический путь, - но ей, как матери, было очень грустно это осознавать.

Многие из присутствующих, так и вовсе пришли сюда только из уважения к ним с Луцием, Цезарю или Котте.

Зато в зеваках недостатка не было. Недостатка в зеваках никогда не было.

Шло время, атрий заполнялся скорбящими, - пусть и для вида, - людьми, но среди них Атия не видела лучших друзей сына – Марка Агриппу и Гая Мецената. Она не слышала ни об одном из них с того самого дня, и складывалось ощущение, что они погибли, если бы не одно “но” – их имена не числились в соответствующих списках.

- Кого-то выглядываешь? – Цезарь оказался рядом неожиданно, и от звука его голоса Атия вздрогнула.

- Агриппу и Мецената, - после короткого промедления ответила Атия.

Цезарь не смотрел на нее – его взгляд был прикован к телу сына. По каменному выражению его лица невозможно было понять, о чем он думает.