Все это было очень наглядно и поучительно для меня и для других сотрудников отдела.
Когда я подробно рассказал Мухачеву о своем опыте работы в контрразведке, полученном мной в Особом отделе Берлинского гарнизона, он сразу же определил, кого из моих знакомых по Берлину можно «поставить в строй» в интересах работы в отделе. Далее он с разочарованием констатировал, что у меня нет теоретической разведподготовки. Не давали нам ее в Ленинграде. Зато учили быстро печатать на пишущей машинке с русским и немецким шрифтами. Ох, и не любил я эти уроки машинописи: не укладывался в нормативы. Мои совсем не музыкальные пальцы загребали на мелкой клавиатуре по 2–3 буквы сразу. Морока, одним словом.
Для пополнения моего образования начальник отделения решил сделать из меня «архивариуса». Раз в полгода оперсостав подчищал свое хозяйство — оперативную документацию. Отправляли ее из ГДР, из полевых условий службы, в Москву, где все тихо и спокойно, нет регулярных тревог и ночных подъемов, во время которых вся имеющаяся в наличии документация срочно пакуется и готовится к эвакуации. Мешков с подобным содержимым здесь должно находиться минимальное количество.
Оперсостав отделения с восторгом принял решение своего начальника о моем назначении, и вскоре мой новенький сейф был загружен делами, предназначенными для сдачи в архив… Но все это был еще сырой материал.
Мне надлежало сначала изучить инструкцию о порядке сдачи дел в архив. В разведке этот порядок намного жестче, чем, скажем, просто в территориальных органах КГБ. Потом, согласно ей, прошить, пронумеровать и составить опись, а также проверить — все ли лица, проходящие по делам, поставлены на учет (на деле, как правило, не все, поскольку оперработнику в текучке забот было просто не до этого). Далее, в делах имелась масса документов на иностранных языках. Их нужно было перевести, заверить перевод полным служебным титулом, местами проверить точность переводов, сделанных оперработником, который вел дело.
Но главная сложность оказалась впереди, точнее внизу здания Управления, в помещениях учетно-архивного отдела. Здесь правил специалист из Москвы по учетноархивному производству, капитан по званию, в моем тогдашнем восприятии — «педант, сухарь и формалист». Вот уж тут-то я прошел школу архивного дела. Почти все мои многочисленные карточки, сопровождающие сдаваемые в архив дела, браковались им как «неправильно» или «неразборчиво» заполненные. Некоторые я в его присутствии заполнял заново по 2–3 раза. Не выдержал, у нас возникла перепалка. К следующему моему приходу он выложил на стол инструкцию, где было проиллюстрировано — «как нужно писать». Мне-то казалось, что у меня почти так же получается. Но бдительный начальник архива постоянно находил у меня какие-нибудь закорючки, направленные не в ту сторону. Пришлось даже вспомнить занятия по начертательной геометрии в Свердловском горном институте и образцы написания разных шрифтов. После восстановления навыков, полученных еще в Свердловске, мой придирчивый начальник архива, внимательно рассмотрев очередную порцию карточек, воскликнул: «Ну вот, ведь можешь, когда захочешь!» Полюбовавшись моими шрифтами, он всю партию карточек без придирок разложил по алфавиту и принял у меня дела. По оформлению самих дел у него не было ко мне замечаний.
Этот вид оперативной деятельности примерно через неделю стал меня тяготить, и я поделился своим недовольством с сидящим напротив соседом. (О случайном знакомстве с ним еще полгода назад в Особом отделе Берлинского гарнизона я писал выше. Тогда я не знал, кто он, где и кем работает.) На мои сетования, что я сюда шел не за тем, чтобы чужие бумажки подшивать и в архивной пыли копаться, майор Ионов Борис Васильевич спокойно и вразумительно объяснил мне, что я, по его мнению, неправильно работаю, так как неправильно понял свою главную задачу. Судя по темпам, я поставил себе целью поскорее отделаться от этих бумаг, и хотя это тоже задача важная — сдать их в архив, но не главная для меня. Главное в работе с переданными мне документами — изучение по сдаваемым в архив делам реальной оперативной обстановки в работе отделения. Чего добились оперработники, приобретая эти источники информации, и почему стало бесполезным дальнейшее продолжение связи с ними. Читая эти дела, я должен ставить себя на место оперработника: а как бы поступил я, будучи на их месте? Какую оценку дал бы я получаемым материалам? Вижу ли я ошибки в их работе, что, с моей точки зрения, можно было бы сделать лучше, чем они? Как иначе построить эту работу?
Да, это спокойное, деловое объяснение главной цели как-то сразу прояснило сознание. А ведь он совершенно прав! В стремлении поскорее отделаться от этой нудной бумажной работы я действительно упустил те вопросы, над которыми мне как молодому опреработнику следовало бы хорошенько подумать. Последующие дела я анализировал именно с этой точки зрения. Иначе видел все эти ситуации и судьбы людей. И тут меня кольнула мысль. Ведь в двух делах, уже сданных мной в архив, были ситуации, над которыми следовало бы подумать именно с этих позиций. Я стремительно кинулся в архив, на первый этаж, перехватить эти дела, пока они не ушли в Москву, чтобы посмотреть на них другими глазами, иначе я их больше не увижу. Но этот «сухарь» в архиве и тут преподнес мне урок.
Оказывается, строго по инструкции, сданные мной дела в архив — уже не мои дела, а собственность архива. А для получения их обратно нужен специальный документ за подписью начальника моего отдела. То есть для этого следовало снова бежать на второй этаж. Я едва добился согласия на повторный просмотр этих дел в кабинете архива под личным и бдительным контролем его начальника.
При повторном просмотре этих дел я пришел к выводу, что кое-где я бы, пожалуй, поступил иначе.
Дальнейшая работа со сдаваемыми в архив делами уже не угнетала меня, а пробуждала живейший интерес к каждому документу, так как это был действительно убедительный, наглядный учебный материал, дающий знания и опыт, которых у меня пока не было.
Оглядываясь назад, на годы моей службы, могу подтвердить, что это было мудрое решение начальника моего отделения. Он обучал меня на примерах текущей оперативной работы, а главное — в сжатые сроки.
Бурная жизнь отдела не давала времени на спокойное теоретическое осмысливание происходящего, всюду нужно было успевать. Едва «расправившись» с переданными мне архивными делами, я вместе с начальником отделения принял участие в работе по одному угасающему делу, где не просматривались перспективы получения необходимой для нас информации. Суть сводилась к следующему. Вся полученные от этого агента сведения не нашли подтверждения, других возможностей оказать нам помощь у него нет, возможно, он просто не хочет или боится предпринимать дополнительные шаги для получения уточняющей информации. Мне было поручено по материалам дела — назовем его условно «Франц» — самому подготовить соответствующее заключение. В разделе о мотивах прекращения связи рекомендовалось указать — «дезинформация», потому как другие оценочные критерии к его личности не подходили. Мне надлежало сдать дело «Франца» в архив уже от своего имени. Я исподволь изучал дело, приводил его в соответствие с требованиями архива. Заготовил карточки, где указывалось, что я работал с источником и дал оценку его материалам как дезинформации.
В это же время мы с начальником отделения провели с «Францем» еще две встречи перед расставанием для уточнения некоторых деталей сотрудничества и сведений, полученных от него.
Этот человек не произвел на меня впечатления авантюриста или любителя «продать информацию». Кстати, на этих двух встречах обнаружилась моя языковая и теоретическая несостоятельность в области фотодела и специальной фотографии. Мы вынуждены были разбирать причины некачественных фотоснимков документов, переданных нам агентом. И тут я «поплыл», так как не владел ни специальной терминологией, ни основами фотодела в этой специфической области фотографии, преподаваемой в разведшколах. Наш соратник принял деятельное участие в переводе на русский язык деталей фотопроцесса, рассказал мне, в каких условиях он делал снимки. Выяснилось, что он был очень ограничен во времени, к тому же не мог передвинуть на чужом столе чужую лампу, чтобы сделать освещение документа таким, как требовали наши специалисты. Он сделал то, что было возможно сделать в тот краткий момент и в тех условиях освещенности, чтобы его не застали на месте фотографирования. Коротко говоря — он сделал все, что мог.
