— Что там?

Он в ответ:

— А вы разве не знаете? — помолчав, добавил: — Да все уже вроде бы закончено, стрельбы не слышно.

Везде по пути та же картина, граница закрыта. Мчимся через Штансдорф, нас остановили. Вижу представителей Берлинской комендатуры. Впереди, через большое поле, уходит направо грунтовая дорога. Через глубокую как ров дренажную канаву — горбатый бетонный мостик. У моста машины, военнослужащие, группа офицеров. Среди них вижу человека в польской военной форме. Все возбуждены, напряжены, немногословны. Рядом две грузовые машины с трупами, их пересчитывают, грузят в машины какое-то оружие, подобранное в поле. Среди громадного широкого поля, примерно в двух километрах от дороги и километрах в трех от границы с Западным Берлином, выделялся на местности невысокий холм, состоящий из валунов, собранных с поля и поросший редкими соснами. Тут и разыгралась трагедия. Около двух часов шел бой. Мы прибыли уже после его окончания.

На этом участке состоялось боестолкновение с группой дезертиров из польской армии, численностью, кажется, в 17 человек. Они пытались с боем прорваться в Западный Берлин, но были своевременно остановлены на этой возвышенности. Все они в бою были уничтожены. Не зная местности, они укрылись на одиноком холме среди большого чистого поля. На неоднократные предложения сдаться отвечали огнем. Вечерело, местами уже появлялся туман. После последнего предупреждения снайперам из немецкого погранотряда была дана команда стрелять на поражение, так как существовала реальная опасность прорыва дезертиров в Западный Берлин.

Ко времени нашего прибытия решался вопрос — снимать ли оцепление? Было не ясно, что делать дальше. По спискам польского представителя, в шифровке значилось на одного человека больше, чем число убитых в бою. Где же еще один? Высланные немцами группы поиска с овчарками дважды прочесали местность, но никого не обнаружили. И их уже возвратили в расположение части.

В тот момент, когда, стоя на мостике, мы обсуждали, где же может быть еще один дезертир, из-под мостика вдруг раздается сиплый мужской голос:

— Камарад, камарад, пук-пук нихт мэр?

Я и не заметил, как все офицеры вокруг меня попадали.

Меня дернули за ногу, и я тоже упал. Кто-то крикнул:

— Ты что не соображаешь, он шмальнет из-под моста гранатой и подчистит всех!

Польский офицер с руганью кричит по-польски. Хорошо понимаю все, что он говорит: предлагает дезертиру вылезать и сдаваться. (Вот так впервые на деле опробовал свои знания польского языка!) В ответ на польский — под мостом напряженное молчание. Толкают меня:

— Ну-ка, скажи ему по-немецки, чтобы вылезал!

Я прокричал это требование. А так как ругаться по-немецки я в то время еще не умел, то пообещал, теперь уже от себя, бросить ему гранату под мост. В ответ отчаянный крик:

— Не бросайте, не стреляйте, я крестьянин, я здешний!

Ага, понял! Кричу вновь:

— Вылезай!

Вскоре нашим глазам предстал весь испачканный в тине, водорослях и грязи дрожащий мужчина. Он рассказал, что пахал на этом поле примерно в километре от места перестрелки, и показал где. Услышав стрельбу как старый солдат бросился в укрытие — проходящую поблизости дренажную канаву. И по ее дну он прополз более километра под этот мостик, выбрав его надежным укрытием. Вдруг крестьянин попросил бинокль и, посмотрев в него на дальний конец поля, даже радостно подпрыгнул. Я спросил, что он увидел, и взял бинокль.

Крестьянин ответил:

— Вон моя лошадь! Она большая умница, никогда не уходит с места, где я ее оставляю.

Он боялся, что услышав стрельбу, лошадь может побежать и попасть под пули. Рассмотрев в дальнем углу поля одиноко стоящую лошадь и уточнив данные на крестьянина, мы его отпустили. Обрадовавшись, он побежал через поле к своей кормилице.

А недостающий дезертир все же нашелся на немецкопольской границе. Он был тяжело ранен. Рядом лежал труп немецкого шофера с захваченной дезертирами кооперативной машины. Оказывается, после перехода границы между поляками произошла ссора, и раненый отказался идти дальше, требуя не убивать шофера с захваченной машины. Дезертиры за это расстреляли его вместе с немцем.

Меня разыскивали до обеда, полагая, что со знаниями польского языка я могу потребоваться в этой ситуации. Но, работая вне части в «окружении», мы не оставляли в батальоне свои координаты. Поэтому я не попал своевременно к месту этих событий. Да, может, оно и к лучшему!

Теперь вернемся к некоторым памятным событиям на севере Берлина, в Гросс Глинике, в зоне ответственности майора Барсукова.

Вспоминается один скандальный эпизод, получивший огласку также на всю Европу. Через зону охраны этого батальона проходило гамбургское шоссе, перекрытое в районе местечка Штаакен. На границе с Западным Берлином, в Штаакане, с обеих сторон были оборудованы КПП, хотя движения практически не было.

Мой земляк, пермяк, кажется, выходец из Кунгура, заканчивал здесь осенью 1953 года свою срочную службу.

Сержант Назаров служил честно, отлично характеризовался командованием. До конца службы ему оставалось около недели. И, по памяти, это был чуть ли не последний его наряд на границе.

Из его искреннего объяснения следовало, что в тот день ход его мыслей в карауле был примерно следующий.

— Вот я закончил службу, был на границе с Западным Берлином. В нарядах, каждый день лицом к лицу со штуммовскими полицейскими. Вон у них на КПП какие шикарные будки для часовых оборудованы. Спросят меня земляки — как же жили эти штуммовцы? А я и не знаю.

У него созрела дерзкая мысль — навестить своего соседа с противоположной стороны и посмотреть, как же он устроился в своей будке. Погода стояла сырая и прохладная, а штуммовец, уютно укрывшись в будке, не показывался, видимо, сладко дремал. Назаров решил использовать ситуацию и осторожно прошел ничейную полосу. Подошел к будке. Полицейский действительно спал. Рассмотрел внутреннее убранство: столик, стул, термос, бутерброды. Чисто и тепло. Удовлетворив свое любопытство, хотел уже возвращаться (другого и в мыслях не было). Но дальше события пошли не по задуманному плану.

Полицейский очнулся, с ужасом увидел у себя под носом дуло русского автомата и солдата-богатыря. Но страх — страхом, а тревожную кнопку все же успел незаметно нажать. Назаров понял, что ситуация изменилась в худшую для него сторону. У полицейского карабин! А что, если полицейский при отходе выстрелит ему в спину? Ведь он сам нарушил границу, находится на чужой территории и подлежит задержанию. Попытался знаками объяснить полицейскому, чтобы тот сдал оружие, и вытеснил его из будки, чтобы лишить штуммовца доступа к винтовке.

В этот момент с воем сирены к месту события стремительно примчался джип английской военной полиции, с разгону проскочил будку и въехал на нейтральную полосу. Тут Назаров, видя уже нарушение наших рубежей, поднял автомат и объяснил знаками, что они сами нарушают нашу границу. Увидев русский автомат, направленный на них, англичане дружно подняли руки вверх. Назаров объяснял англичанам знаками, показывая шоферу-негру, чтобы тот взялся за руль и дал задний ход от нашей границы. Последний упрямо тряс головой, держал руки поднятыми и не понимал, что от него требуется. Сообразив наконец, он схватился за руль, дал резко задний ход, увозя английских полицейских в красных фуражках с поднятыми вверх руками. Дотошный фоторепортер, примчавшийся вслед за английским военным патрулем, успел сделать снимок.

Этот кадр: ствол русского автомата, трое англичан в джипе с поднятыми руками и штуммовский полицейский, сиротливо стоящий возле будки, — появился на страницах всех газет и журналов, издающихся в Западном Берлине. Мой земляк «с миром» ушел на свой пост, полицейский был в шоке от увиденного. Западная пресса бурлила, смакуя в деталях это событие.

Назаров на другой день честно изложил в объяснительной мотивы своего поступка. Они, естественно, перепроверялись. Но все подтвердило правдивость изложенного, и он уехал спокойно домой на родной Урал.