― И что, до сих пор так живёт?
― Нет, это ещё в Прекрасную Эпоху дело было. Кончилось тем, что жене Верлена это надоело и она обоих выгнала. И ещё сожгла рукопись Рембо под названием “Духовная охота”.
― Всегда знал,― ответил отец,― что литература расцветает только в упадочных государствах.
И вышел прочь.
Но потом внезапно вернулся. В руках у него была коробка, обитая снаружи бархатом, когда-то алым, но теперь потемневшим от времени.
― Всё равно выходной день, делать тебе нечего,― произнёс отец,― Отвезёшь это. Заодно посмотришь по сторонам, поищешь художественное своё вдохновение.
― Я не против. А куда везти надо?
― Я думаю, тебя это всё же обрадует. Передашь это лично в руки господину Ятаро Накамото.
― Буду очень рад,― заверил отца Кимитакэ и тот, кажется, даже немного обрадовался.
Когда он вернулся в гостиную, ребята уже ушли. Он обнаружил их на пороге. Ёко взгромоздила на голову огромную широкополую шляпу, которая почти заслоняло лицо, а Юкио успех обмахнуть тряпочкой ботинки и даже, кажется, начистил до блеска пуговицы на школьной форме. А ещё улыбался так мило и опирался на неизменный зонтик так изящно, что эту парочку можно было фотографировать для конфетной коробки.
Новость о том, что выходной день пропадает, Юкио воспринял спокойно.
― Поезжай, не беспокойся, развейся. Не каждый же день воевать.
Семья банкира Ятаро Накамото жила ещё южнее, в недрах района Дайканъяма. Этот район считался Гинзой для бедных ― район тесных лавчонок и длинных, обмазанных белой известью рисовых складов. Но банкир Накамото был удачлив и ухитрился построить в этом тесном районе целый фамильный особняк.
А ещё у него была дочь по имени Соноко, названная в честь той самой пианистки. И с ней можно было обсудить всё, что случилось. Они виделись последний раз пару недель назад ― но в последние дни произошло столько событий, что казалось, прошло не меньше года.
По дороге взглянул на план трамвайных путей и удивился, как далеко ехать из его Яцуи (ещё при Мэйдзи город здесь и заканчивался) до Дайканъямы. И, что примечательно, Дайканъяма ― совсем не окраина, за ними были другие, совсем неведомые районы, вроде тех, где они побывали недавно.
Надо же, как разрастается наша столицап…
Уже на остановке он вспомнил про своё решение и купил газету. С коробочкой в руках это оказалось куда неудобней.
Трамвай ехал через знакомый район, мимо добротных деревянных особняков в классическом стиле. Выглядели они старинно и даже вызывали воспоминания о классической древности, хотя их крыши и стены давно опутаны вполне современными проводами, а если зайти в общую комнату, то увидишь, что в нише-токономо вместо классических икебаны и свитка с каллиграфией (которой до сих пор занимаются некоторые неприкаянные школьники) стоит радиоприёмник.
Кимитакэ развернул газету, и в лицо ему дохнуло свинцовым запахом типографской краски. Но он не успел ничего прочитать ― внезапный голос вспорол его мысли.
Причём доносился голос из той самой бархатной коробочки.
― Правда, забавно, что везти меня поручили сыну семейства.
Так и все мы нередко, укрывшись от осуждающих взоров в недрах наших фантазий, пестуем там великолепный наш ад. Но внезапно туда врываются, словно нож, очередные бытовые неурядицы. И нас уже ни на что не хватает…
― Слуга тут не подходит,― продолжала коробочка,― Слуга может уволиться. А сын ― куда он из семьи денется. Никуда он не денется. Некуда деваться ему!
Способностей у коробочки было немало ― из них, как минимум, искусство выводить из себя было отточено не хуже, чем клинок самурая.
И самое страшное: непонятно, что делать. Другие пассажиры уже оглядываются!
Как жаль, что рядом сейчас нет его нового приятеля. Юкио бы мигом с ней разобрался и заставил замолкнуть ― причём у Кимитакэ не хватало воображения, чтобы представить, что именно он с ней для этого сделает.
Интересно, как коробочка узнала, кто её везёт? Даже если она умела как-то смотреть, Кимитакэ она видела в первый раз. Видимо, умела не только смотреть, но и угадывать. Страшно подумать, что ещё она умеет ―
Теперь трамвай бежал мимо новой застройки, ― за глухими заборами, сработанными из бамбуками, прятались вполне себе европейского вида «культурные дома» с крошечными садиками из трёх-четырёх декоративных деревьев, Заасфальтированная проезжая часть так и лоснилась под солнцем, по ней постоянно проезжали автомобили, но то тут, то там чернели следы размазанного конского навоза. Эти пахучий признаки того, что современность уже вторглась в окрестности Токио, но пока ещё не победила.
― Ну что ты молчишь?― спросила коробочка.― Язык отвалился? Слишком труслив, чтобы ответить? Вся жизнь проходит мимо тебя, а ты даже рот раскрыть не решаешься. Имя тебе ― Ничтожество!
Начались холмы, и домики теперь облепляли склоны, пересечённые лестницами, а у подножья торчали новомодные бетонные многоэтажки. Даже не верилось, что город так отстроился и разросся ― ведь со времён катастрофического землетрясения годов Канно прошло не больше двадцати лет и тогда, по рассказам родителей, всем казалось, что столица почти уничтожена.
― Законы природы определили мой облик, установления небес сформировали мне тело,― ответил Кимитакэ,― Ребёнок, которого создали такой отец и такая, может пойти на восток и запад, на север и юг ― и всё у него получится, пока он не пойдёт против воли родителей.
Он, конечно, не надеялся, что слова древнего мудреца заткнут коробочку. Но был некоторый шанс, что они её озадачат.
Однако ехидный голосок продолжал:
― Ты всю жизнь слушался. Сначала бабушку. Потом отца. Твой отец человек знающий: советует тебе направить твои таланты на физику или химию. Он знает, что это очень перспективные науки, в которых легко преуспеть и прославиться ― потому что сам он никогда ими не занимался. Был ещё Старый Каллиграф, ― без него ты до сих пор бы думал, что каллиграфия мертва и во всей стране не осталось ни одного подлинного мастера, а значит и нечего им становиться. Быть единственным мастером ― это для тебя слишком низко, тебе нужно поклониться до земли и разрешить наставнику потоптать себя, словно коврик, чтобы дозволили написать хотя бы один иероглиф. Я думаю, что тебе надо поскорее жениться. Чтобы всегда был рядом человек, который сможет тобой помыкать, а ты скакал вокруг, угадывая его желания.
― Ты не можешь повлиять на мою жизнь, сколько бы ты не болтал,― заметил Кимитакэ,― А вот я ― могу. Но по своей воле и без твоих советов.
― Но сделаешь это потом. Когда доделаешь все дела, которые поручают тебе другие.
Какое всё-таки это жуткое дело ― ехать в людном трамвае и спорить с коробочкой, чтj обита красным бархатом.
― Я сделаю это, когда сам решу,― ответил Кимитакэ,― Потому что в коробке ― не я, а ты.
― Но ты можешь это изменить! Достаточно меня выпустить!
― …Однако я этого не сделаю,― Кимитакэ старался говорить как можно невозмутимей, чтобы другим пассажирам быстро надоело прислушиваться,― Потому что не собираюсь тебе подчиняться!
― Какие мы грозные! Ты боишься отца больше, чем неизвестности.
― А ты боишься опять попасть в руки кого-то, кто твёрдо знает, что ты такое и почему тебя нельзя выпускать?
― А ты тоже боишься!
― Все боятся,― заметил Кимитакэ,― Война идёт.
― Ещё больше, чем погибнуть под бомбами,― продолжала коробочка.― ты боишься встретить выпускной девственником. Особенно будет забавно, если ты окажешься лучшим учеником, к чему всё идёт. Может даже император на выпускной явится, всё-таки сам эту школу заканчивал. Директор вручит серебряные часы, как положено, а император молча смотреть. И может даже вспомнитб, как особо тебя отметил. Когда утверждали список учеников, чтобы изготовить положенное количество серебряных карманных часов (хотя такие часы давно-давно никто не носит), твоя школа, как самая престижная, окажется в списке первой. Его императорское величиство прочтёт её, потом твоё имя и скажет: “Надо же, никогда не думал, что в наше время бывают люди с такими дурацкими именами”.
