— Бухарест, Россия, США.

— О чем, черт возьми, он говорит?

Я слышу, как Виктор бормочет. Он явно не имеет ни малейшего представления о мельчайших деталях операции, над которой работаем мы с Петровым. Движущая сила. Та, что делает это настолько личным, насколько это возможно.

Мой брат не убивал мою дочь. По крайней мере, не так, как сказал, насмехаясь надо мной, когда приставлял пистолет к моей голове. Он отдал приказ, но мой отец предпочел вместо этого бросить ее на съедение волкам и хищникам. Таким людям, как Иванов, и их грязному ремеслу, которые использовали ее и издевались над ней, а затем продали дальше. Только когда я вернулся в Колумбию, чтобы похоронить ее, я, наконец, узнал правду. Будучи всего четырехлетней девочкой моя маленькая дочь заплатила за мои грехи и неверные решения.

Почему мой отец продал свою собственную плоть и кровь?

Потому что я осмелился повернуться спиной к семье в девятнадцать лет.

Потому что я осмелился попытаться избавиться от имени Сантьяго.

Потому что я осмелился предположить, что если бы был лучшим человеком, это могло бы исправить то зло, которое причинил ее матери.

Потому что я осмелился лгать себе, что каким-то образом смогу оставить прошлое позади.

— Имена, — рычу я сквозь стиснутые зубы.

Больше никаких шансов после этого. У меня внутри все сжимается, когда я думаю о том, как сильно она, должно быть, страдала. Плакала ли она из-за меня? Плакала ли она по своей умершей матери? Тем временем Иванов не хочет замалчивать свои собственные страдания.

Все больше.

Еще более жалко.

Навзрыд.

Тогда во мне взрывается приступ ярости. Не успев опомниться, я вонзаю нож в самую мясистую часть его левого бедра и резко выворачиваю. Его крики пронзительны, кровь хлещет фонтаном и стекает алыми ручейками по ножкам стула, собираясь на полу внизу.

Удовлетворенно хмыкнув, я откидываюсь на спинку стула и любуюсь делом своих рук. Я чувствую мрачное удовлетворение. Металлический привкус в воздухе начинает смягчать мою жажду мести. Страдания Иванова лишили его слез. Он едва может дышать.

— Расскажи мне все, ублюдок! — внезапно я ору, снова бросаясь вперед, и, черт меня побери, если в моих глазах не стоят слезы.

Моя дочь была не единственным ребенком, которым торговал этот человек. Их были сотни. Тысячи. Многомиллиардный бизнес по торговле людьми в целях сексуальной эксплуатации, который распространился из некоторых беднейших общин вплоть до США.

Мексика. Колумбия. Восточная Европа.

Список бесконечен.

— Еще один, — кричу я Джозепу.

Второй нож на полпути ко мне. Мгновение спустя он торчит из другого бедра Иванова.

— Твои глаза следующие, — говорю я ему, когда он корчится в агонии. Его лицо приобретает серый оттенок, он потерял много крови. Одной ногой он уже в аду.

— Я не знаю никаких имен, — хрипит он.

— Еще один! — обращаюсь я к Джозепу.

— Клянусь богом, я не знаю! — визжит Иванов. Бетон под его стулом пропитан алой кровью. Я отодвигаю свой стул назад, чтобы избежать ее соприкосновения со своими ботинками. — Инсайдеры ФБР всегда находились под контролем Севастьяна. Он был их связным, а не я. Я уже говорил об этом Петрову!

Севастьян. Отчужденный брат Андрея. Заклятый враг Рика. Всеобщий враг…

— Что насчет УБН?

— Та же история!

Я провел достаточно допросов, чтобы знать, когда мне говорят правду. Глаза Иванова вращаются в глазницах. Он пытается вспомнить какой-нибудь обрывок воспоминания, который заставит все это закончиться.

— Подожди! Кое-что еще! — визжит он как раз в тот момент, когда я наклоняюсь, чтобы показать свою ненависть в его скоро опустевшей глазнице. Я снова откидываюсь на спинку стула и жду, когда он просветит меня.

— В прошлом году пара парней из УБН струсили. Они хотели уйти, — голос Иванова теперь превратился в хриплый шепот. На шаг ближе к предсмертному хрипу. — Это было в УБН в Майами. Севастьян договорился о встрече, но это была всего лишь уловка, чтобы избавиться от них. Он не хотел, чтобы у него были какие-то хвосты.

— Где?

— Контейнерный терминал Южной Флориды.

Мое любимое чертово место.

— И?

— Казнь прошла не так, как планировалось. Оба мужчины отделались пулевыми ранениями, но Севастьян больше никогда их не разыскивал. Он так и не закончил свою работу. В то время ходили слухи, что у них, должно быть, были какие-то рычаги воздействия на него. Севастьян никогда не оставляет мертвого на свободе.

— Когда это было? — спрашиваю я его обманчиво мягким голосом.

Наступает долгая пауза, пока он пытается вспомнить эту информацию. Его разум начинает терять концентрацию. Он умрет в течение следующих двух минут, а мне нужна эта дата.

— Двадцатого мая или, может быть, это было двадцать первого, — выдыхает он. — Нет, подожди. Это было двадцатое число.

Он начинает излагать причину, по которой он может быть таким точным, но к тому времени я уже перестаю слушать. Я не смотрю на Джозепа, но чувствую, как его стальные голубые глаза сверлят мой затылок. Ну разве это не самое странное гребаное совпадение? Так случилось, что эта дата запечатлелась в моей душе. Почему? Потому что я сам был в тот день в Майами, чтобы передать управлению по борьбе с наркотиками свое собственное сообщение. В тот же день я забрал Ив из больницы, доставил ее самолетом в свой африканский дом и начал осаду на ее чувства.

Что-то еще беспокоит меня в связи с этой датой, что-то, что я пока не могу определить, но время для размышлений еще не пришло. Дыхание Иванова затрудненное и неглубокое. Третий сердечный приступ неминуем. Больше я от него ничего не добьюсь. Его время на этой земле истекло.

— Он весь твой, Джозеп, — говорю я, отодвигая свой стул, чтобы освободить место для моего заместителя. Выражение его лица ничего не выражает, но тело напряжено, как сжатая пружина. Он берет нож со зловещим выражением в глазах. — Делай с ним, что хочешь. Просто проследи, чтобы он встретил своего создателя с как можно более громким криком.

— С удовольствием.

Иванов не дождется от меня прощания. Я увижу его в аду.

— Отправляйся домой, — говорю я Виктору, проходя мимо него на выходе. — Я сейчас позвоню Петрову и расскажу ему об УБН.

Дата — это зацепка. Незначительная, но стоит того, чтобы с этим разобраться. Все концы ведут к Севастьяну. Я не перестану охотиться за ним, пока он, блядь, не получит свой собственный коенц.

— Да, сеньор Сантьяго, — бормочет он, все еще дуясь.

Я выхожу со склада под леденящие душу крики, о которых я просил. Это единственное, в чем я никогда не буду винить Джозепа Грейсона… Он всегда сдерживает свое слово.

Ив

Я чувствую перемену в нем еще до того, как он уходит в ванную. Он скрывает это большую часть времени, по крайней мере, он думает, что скрывает, но это всегда здесь, прячется на заднем плане, прямо под его красивым фасадом. Как и мириады секретов, которыми он никогда не поделится со мной.

Монстр.

Убийца.

Мужчина, которым я пытаюсь притвориться, что он не является.

Это самое хитрое из превращений. Может, я и не знаю его мыслей, но я знаю его тело. Новое напряжение сковало его мускулы на плечах. Его походка более сосредоточенна, его разум рассеян. Если бы он посмотрел прямо на меня, я бы увидела застывшие черты лица и глаза, черные как уголь.

Я сижу на кровати, прижимая простыню к груди, мое сердце отбивает сумасшедший ритм, и ко мне приходит еще одно воспоминание. Я снова на контейнерном причале, окровавленная и в синяках, наблюдаю, как он без малейшего колебания убивает тридцать вооруженных людей.

Внезапно мне становится страшно. Я по-настоящему напугана… У него кровожадные намерения, просачивающиеся из каждой поры, но почему? Что послужило причиной этих изменений? Он поймал меня с поличным? Почувствовал ли он, с какой целью я роюсь в своей сумочке?

Когда я слышу, как включается душ, я отбрасываю простыню и быстро надеваю белый льняной сарафан и босоножки — первые вещи, которые попадаются мне в шкафу. Когда тьма Данте овладевает им вот так, я хочу быть как можно дальше от него.