— Глупый выбор, Фелипе, — вздыхаю я, доставая пистолет. — Ты знаешь, что происходит, когда люди меня не слушаются.

Этот шутник — неряха. И, как я уже сказал матери ребенка, у меня нет дочери.

Я снимаю пистолет с предохранителя и направляю дуло ему в голову, целясь на добрых два сантиметра выше линии бровей, а не в центр, как обычно делаю. Это непростое решение, но я полон решимости уничтожить каждую прядь этих жирных волос, когда нажму на курок.

— Посмотри на меня.

— Сеньор…

— Я должен просить дважды?

Мы смотрим друг другу в глаза, победитель и побежденный. В этот момент из-за открытой двери в тихую комнату доносится тихий плач. Он такой слабый, что почти похож на блеяние ягненка. Шум раздается снова, и у меня не остается никаких сомнений.

— Ты чертов дурак! — в ярости я ударяю прикладом своего пистолета Филипе по голове сбоку, и он со стоном падает на землю. — Ты принес ребенка сюда?

— Я не мог оставить ее, jefe, — хнычет он. — Я убил всех остальных членов ее семьи, как вы и просили.

Он говорит это только для того, чтобы расположить к себе, но если работа не закончена, то она вообще не сделана.

— Тогда лучше иди и сделай дело до конца, — мрачно говорю я, пиная его в живот и выходя из комнаты. — Лучше сожги все их гребаное генеалогическое древо дотла, пока мы заняты ими.

Стена, полная фотографий провожает меня, пока я спускаюсь вниз, но отказываюсь смотреть хотя бы на одну из них. Во мне больше нет места для сантиментов. Мне пришлось убить в себе все хорошее, чтобы завершить превращение в сына своего отца. Но не ненависть. Нет, этого внутри еще предостаточно.

Ненависти к моему отцу.

Ненависти к моей фамилии.

Ненависти к этому бизнесу…

Этот дом — оболочка, а не дом. Мне давно следовало съехать. Он напоминает мне старую песню, которую играла моя мама.

Ты можешь выписаться, но никогда не сможешь уехать.

Ну, она выписалась навсегда два года назад после того, как перерезала себе гребаное горло. Пока она была жива, давала мне силы сплотиться против человека, которым я медленно становился, человека, в которого мои отец и брат были полны решимости превратить меня. Казалось, легче справиться с темнотой, когда она была рядом. Те дни давно прошли.

Я лишился своей непорочности в семь.

Десять лет спустя я потерял голову.

Я нахожу ребенка на кухне, над которым воркует одна из горничных моего отца. Габриэла. Мягкая кругленькая женщина, в ее улыбке больше доброты, чем во всем моем теле. Она прижимает к груди розовое одеяльце и поет ту же колыбельную, которую когда-то пела мне моя мама. Но это было очень давно. Слова, которые когда-то успокаивали меня, теперь обладают силой приводить в ярость.

— Закрой свой рот, — кричу я ей, стуча кулаком по дверному косяку, призывая к тишине.

— Сеньор, — выдыхает Габриэла, а затем замирает, увидев заряженный пистолет в моей руке. — Уходи! Уходи! — кричит она своему маленькому сыну Мануэлю, который сидит за столом и читает книгу. Я смотрю, как он пробегает мимо меня, словно сам дьявол гонится за ним по пятам.

Так и есть.

— Передай ребенка мне, Габриэла.

Она качает головой, глядя на меня, и дрожа с головы до ног.

— Я не могу позволить вам сделать это, сеньор. Ребенок невинен. Это не то, чего хотела бы для вас ваша мать. Она бы перевернулась в своей могиле.

— У нее нет могилы, — усмехаюсь я, подходя на шаг ближе. — Мой отец не позволил этого, помнишь? Ты была добра ко мне все эти годы, Габриэла, но я без колебаний пристрелю тебя и твоего мальчика, если понадобится, — я поднимаю пистолет, чтобы показать ей, что говорю серьезно.

— Просто посмотрите на нее, — умоляет она меня. В то же время ребенок начинает хныкать. Она чувствует, что я в комнате. Я смерть под иным именем.

— О, я так и сделаю, — мягко говорю. — Я всегда смотрю своим жертвам в глаза… Мой отец научил меня этому.

Габриэла начинает плакать, но это слезы не по этому ребенку. Это слезы по моей бедной покойной матери и ее любимому сыну ― мальчику, которого я убил два года назад.

Она кладет ребенка в картонную коробку на стол. Ее руки дрожат так сильно, что она чуть не роняет сверток.

«Каким ужасным бременем, должно быть, является сострадание, ― лениво думаю я. ― Может быть, мне стоит сэкономить на пулях и вместо этого задушить ребенка?»

Оттолкнув ее с дороги, я хватаю старое синее кухонное полотенце, висящее над старой плитой. Тем временем ребенок перестает издавать этот раздражающий звук, но жребий уже брошен.

— Сеньор Данте… ради любви к богу. Ради любви к вашей матери!

— К черту мою мать, — резко говорю я, хватая материал и поднимая руку.

Ребенок моргает, глядя на меня.

Шок от узнавания.

Моя.

Мгновение длится секунду, но этого достаточно, чтобы весь мой мир резко пошатнулся; ось вращается во всех чертовых направлениях. Я смотрю на эту малышку, все еще держа в руке гребаное кухонное полотенце, но я знаю, просто знаю, что она — та цепная реакция, которую я искал. Она — острое лезвие, рассекающее пелену тьмы. Чувство вины придет, но прямо сейчас сквозь него льется только ослепительный белый свет.

— Возьми ее, — грубо говорю я, отшатываясь назад и швыряя кухонное полотенце на пол. Тысяча решений, принятых в мгновение ока. — А теперь со своим мальчиком беги как можно дальше от этого места. Вот мой телефон, — я швыряю в нее свой сотовый, и он подпрыгивает по деревянному столу. — Это все наличные, которые у меня есть с собой, — я кладу пачку грязных банкнот на стол. — Я позвоню позже, чтобы договориться о дополнительной оплате. План… Просто уходи. Возьми мою машину, — далее следуют ключи. ― Они не должны знать о ней, Габриэла. Никто не должен.

Эти темные глаза. Эта нежная розовая кожа. Я не могу позволить ему уничтожить ее так же, как он поступил со мной.

Габриэла сразу все понимает. Между нами пробегает дрожь доверия. Она была горничной у моего отца больше десяти лет. Она знает, что с ней случится. Хватает телефон, деньги и ключи и, прижимая ребенка к себе, выбегает во двор, зовя Мануэля.

Нетвердыми ногами я поднимаюсь по лестнице туда, где Фелипе ожидает своей участи. Я не могу изменить этого сейчас. Он единственный человек, который знает о существовании моей дочери. Я не стану рисковать милосердием ради пьяного откровения. Мой секрет слишком ценен.

Покончив с ним, я возвращаюсь на улицу. Несколько моих людей стоят, прислонившись к стене сарая и болтая о всякой ерунде между собой.

— Карлос, дай мне ключи от своей машины.

Он сразу же бросает их мне.

— Куда вы собрались, jefe? Где Фелипе?

— Наверху, с чертовой дырой в голове. Иди, приберись.

Он бледнеет. Они все так делают. Я пролил свет на их подверженность к ошибкам. Он был одним из моих лучших. Если я могу вот так обойтись с Фелипе, то у остальных маленькие шансы. Никто не застрахован от моих пуль. Никто, кроме моей дочери.

Я не утруждаю себя тем, чтобы посмотреть в зеркало заднего вида, когда поднимаю пыль шинами. Они еще не знают этого, но я покидаю эту адскую дыру и больше не вернусь. Я отправлюсь в дальние уголки этого мира, чтобы сбежать от него, если понадобится.

Так или иначе, я найду способ искупить свои грехи. Шаг первый прост. Я никогда больше не омрачу порог дома моей дочери. Габриэла даст ей хорошую жизнь. Она заслуживает большего, чем я когда-либо буду.

Изабелла Люсия.

В честь моей матери.

В честь невинной женщины, которую я убил.

Я должен все исправить.

На моем лице появляется влага. Это мне незнакомо. Я ловлю себя на том, что мне так сильно хочется поверить в слова моей матери, что свет, которому она когда-то умоляла меня быть верным, все еще где-то там.

Это единственное, что может спасти меня сейчас.

Данте

Я стою у окна конспиративной квартиры и смотрю на унылые вздымающиеся ввысь бетонные небоскребы Бухареста. С наступлением темноты все это похоже на какую-то постапокалиптическую пустошь, усеянную оборванными телефонными кабелями, грязными беспризорниками и выцветшими неоновыми вывесками «Coca-Cola». Несколько моих людей стоят внизу на тротуаре, обмениваясь сигаретами и плотнее запахивая свои черные пальто. Пронизывающий зимний ветер носился по этой части города весь день, терзая все на своем пути.