Еще одна смена чаш с ароматной водой — и настала очередь третьего блюда: жареный барашек и говяжье филе в подливе, вкус которой мог поразить воображение любого эпикурейца.

Было бы чересчур утомительно описывать каждое кушанье. Достаточно сказать, что в эту ночь Хиона подала гостям пятнадцать различных блюд, и к каждому полагалось свое вино, как нельзя более гармонирующее с яством.

— Настоящий лукуллов пир! — воскликнул Экебол, обращаясь к Сильвию Тестеру. — Клянусь святой Македонией, покровительницей куртизанок, нам будет что вспомнить!

Рука Экебола, по мере того как разогревалась его кровь, все смелее поглаживала восхитительные выпуклости Хризомалло. Девушка не противилась, а, скорее, поощряла эту откровенную ласку, улыбаясь ему через плечо.

— Нам позавидовали бы даже во дворце, — отозвался сборщик налогов, целуя Антонину.

— Во дворце никогда бы не смогли подняться до таких высот, — улыбнулся им Трибониан, — а что думаешь ты об этом вечере, маленькая Феодора?

— Что вы еще и не начинали наслаждаться всеми его прелестями, — отвечала она.

— Какими же это? — спросил Трибониан только для того, чтобы услышать, что она ответит.

— Всеми!

— Ты имеешь в виду любовь?

— Если вам так будет угодно… — из-под длинных ресниц блеснул призывный взгляд.

В эту минуту Экебол, уже достаточно разгоряченный, распростер Хризомалло на ложе и с жадностью припал к ее губам. Другие гости вели себя так же: открыто ласкали девушек, посмеивались, нашептывали им всякие любезности, пошлепывали, пощипывали их, в то время как девушки потворствовали самым бесстыдным поползновениям.

Пик неприличия был достигнут в тот момент, когда опьяневший и уже не владеющий собой Иоанн Каппадокиец начал открыто домогаться Хионы и настаивать, чтобы она отдалась ему прямо здесь, в центре зала, на глазах у гостей. Но фамоза, чей рассудок никогда не затуманивался ни вином, ни страстью, знала, как можно справиться с мужчиной, ублажив его лестью и посулами; смеясь, она отклонила притязания Каппадокийца.

Насупившись, префект снова налег на вино, но хорошее настроение вновь вернулось к нему, когда он увидел, как старый Гермоген, неуклюжий и грузный, свалившись со своего ложа, взбирается на него, поддерживаемый деликатой, поднимая при этом сначала свой необъятный зад, словно вол на пастбище.

Трибониан с усмешкой наблюдал все это. Хоть он и высоко ценил удовольствия, у него был утонченный вкус, и гораздо больше, чем остальных, его интересовала девушка, сидевшая рядом, в которой он угадывал что-то особенное, отличающее ее от остальных. Однако он не принял ее осторожного предложения удалиться с ним в одну из многочисленных спален, — а, напротив, повел шутливую беседу.

— Любовь? — повторил он, подхватывая ее игру. — Ну и что же такое, по-твоему, любовь?

— Это венец чувства, высший экстаз.

— Сильнее, чем религиозный?

Видя, что он расположен к разговору больше, чем к чему-либо другому, Феодора повернулась к нему и устроилась поудобнее.

— Я знаю о религии совсем немного, — ответила она, — но человек, которому она необходима в жизни, по-моему, достоин жалости. Он либо неумен, либо у него пустая душа.

— Любопытное замечание, особенно из уст куртизанки.

— Куртизанке платят за ее тело. А за свою душу она могла бы получить вдвое больше, поскольку и православие, и монофизиты хотели бы завладеть ею.

Трибониан засмеялся:

— Богословие — опасная тема. Давай-ка вернемся к любви, с которой мы оба знакомы поближе.

Феодора рассмеялась, и ее смех показался ему обворожительным.

— Любовь — это прекрасно, но это еще более опасная тема.

— Почему же, Феодора?

— Потому что люди считают ее чересчур возвышенной. По крайней мере, мужчины убеждены в этом.

— А женщины думают иначе?

— Мужчины стараются убедить женщин в этом, и женщины им подчиняются, нередко к собственному разочарованию. Но я все же уверена, что женщины гораздо более трезвы в своих суждениях о любви по сравнению с мужчинами. Хотя, надо отдать должное, мужчины более влюбчивы, а в женщинах всегда преобладает материнское начало. Первичные инстинкты, в обоих случаях.

— Но первый обычно воспринимается как отрицательный, а второй — как положительный, не так ли? — заметил юрист.

— Не знаю. Просто принято прославлять женщину за ее материнские чувства, которые для нее так же естественны, как дыхание, и в то же время осуждать мужчину за его не менее естественный и слепой инстинкт — тягу к продолжению рода. Но как одно может существовать без другого? И что более важно для людей?

— Интересный вопрос, — заметил Трибониан, совершенно заинтригованный.

— Я совсем не уверена, — продолжала Феодора, — что чувство отцовства у мужчин, которое философы считают величайшим преимуществом человеческих существ перед животными, имеет большее значение, чем ответное влечение женщин, которое животным практически недоступно, за исключением коротких периодов. Но без этого ответного влечения в нас та самая чувственная любовь, что известна всем, была бы попросту невозможной.

— Я просто поражен такой занятной и своеобразной философией, да еще в устах такого юного и привлекательного существа! Откуда ты набралась этих мыслей?

— Это моя собственная теория.

— Филон, вон тот тип, вполовину менее умен, чем ты, Феодора. И к тому же он уродлив.

Она улыбнулась, польщенная:

— Не забывайте, что у куртизанок достаточно времени для размышлений о любви, так как любовь — единственное их занятие.

— Ну и к каким еще выводам ты пришла?

— Что большинство мужчин, помимо простейшего удовлетворения своих желаний, совершенно не способны к любви. Чтобы заниматься этим, требуется гораздо больший талант, чем для командования легионом. Это хорошо известно женщинам, и недостаток таких талантов среди мужчин вызывает их тайную досаду.

— Ну а что дает это умение?

— Оно заставляет женщин, в частности куртизанок, уделять любви больше внимания. Любовное действо — та же драма, но с очень короткими актами и длинными антрактами. Женщина, знающая в этом толк, понимает, что промежутки должны быть чем-то заполнены, и таким образом находит применение своим талантам.

— Ты все более и более изумляешь меня, малышка!

— Потому что я болтаю?

— Потому что ты говоришь разумные вещи.

— Ну, если вы находите их разумными, вот еще одна: по-моему, гораздо лучше быть любимым, чем любить самому.

— Как же так, если любовь — это венец чувств?

— Потому что тот, кого любят, обладает влиянием, в то время как тот, кто влюблен, — не более чем пассивный инструмент движущей им силы любви.

— Но ты торгуешь любовью!

— Я же женщина!

— Ты хочешь сказать, что все женщины торгуют ею?

— Конечно, даже самые добродетельные. Вы могли бы сказать, что куртизанка продает любовь в розницу многим мужчинам, но ведь и порядочная женщина, выходя замуж, продает ее, только оптом, причем не всем мужчинам, а одному. Однако, в конечном счете, это одна и та же сделка, верно?

Он опять рассмеялся:

— Ах ты, маленькая софистка[38]! Я пришел к выводу, что ты невысокого мнения о женской добродетели.

Она надула губы, но тут же улыбнулась:

— Что касается женской добродетели, то это всего лишь декорация. Она подобна честности, которая есть не что иное, как нежелание быть пойманным. А женское сопротивление — вовсе не доказательство добродетели, а скорее доказательство слабости. Если бы женщины были искренни, большинству пришлось бы признаться, что они готовы подчиниться, а сопротивляются только по привычке или из страха.

Трибониану все более нравились ее смелые и не лишенные остроумия замечания. Он наклонился вперед, чтобы шепнуть Феодоре на ушко, что вполне готов покинуть вместе с ней обеденный зал и отправиться в одну из спален, специально приготовленных для гостей.

Но едва он коснулся ее уха, грянула музыка, и Трибониану захотелось взглянуть, что последует за этим.