Сейчас предводители Синих сбились в тесный кружок и принялись о чем-то совещаться, указывая при этом на трибуны соперников. Вслед за этим глашатаи Синих начали что-то отчаянно выкрикивать. За этим последовало немыслимое — с внезапной и бессмысленной яростью тысячеглавого зверя, которым несомненно и является толпа, Синие, прекратив сражаться с комитатами и герулами у ворот, набросились на Зеленых.

И как раз тогда, когда Велизарию у Ворот Смерти и Мунду у Бойцовских ворот казалось, что гибель неотвратима, они совершенно неожиданно почувствовали, что натиск толпы ослабел. Чернь отхлынула от ворот, оставляя на песке размозженные тела умирающих и мертвых, лежавших друг на друге в два-три слоя там, где их настигали с одной стороны длинные мечи комитатов, а с другой — кривые сабли герулов.

Герои принадлежал к тем, у кого от одной мысли о схватке с комитатами сосало под ложечкой. Когда толпа устремилась с трибун на воинов, он остался сидеть на своем месте, едва ли не в самом последнем ряду, хотя кое-кто из соседей, спешивших в сечу, и смотрел на него искоса.

Он стал свидетелем первой ужасной бойни, когда комитаты внезапно обрушили ливень стрел на толпу, и, хотя от этого зрелища ему стало совсем не по себе, он все же мысленно поздравил себя с тем, что остался на месте и тем самым избежал страшной участи.

Когда же в колчанах у комитатов иссякли стрелы и завязалась схватка между толпою и воинами, он с трепетом наблюдал за этой свирепой рубкой со своего места, вцепившись липкими руками в край скамьи и дрожа от страха, как бы самому не оказаться в гуще сражения. На Герона, который был бы не прочь при случае поджечь храм, стащить драгоценности, поизмываться над беспомощной женщиной или сбить с ног безоружного горожанина, картина жестокого боя, когда сверкает оружие, хлещет кровь и не стихают крики, полные ненависти и отчаяния, наводила ужас.

Он принялся в сердцах ругать себя за то, что поторопился бежать из Пафлагонии: пусть он там и был в ссылке, зато жизни его ничто не угрожало. И то, чему он сейчас был свидетелем, вовсе не входило в его расчеты, когда он спешил в Константинополь в ответ на призывы нескольких друзей из числа бывших ювентов.

Чтобы успокоиться, он спросил себя — а чего, собственно, ему бояться? Разве эти комитаты долго продержатся? Ведь какая неисчислимая толпа обрушилась на них!

Но как бы там ни было, Ипподром сейчас представлялся Герону местом крайне опасным, и он оказался в числе первых, кто решил покинуть его, предоставив сражаться другим. Он поспешил вниз по проходу, перепрыгнул через барьер, отделявший песчаную арену от нижних рядов трибун, и побежал к Бойцовским воротам, в сторону которых уже устремилось немало таких, как он.

В числе первых Герон обнаружил, что в ворота вступают эти неуклюжие на вид северные варвары. Поначалу он растерялся и не знал, что предпринять дальше, но потом подался назад и пятился до тех пор, пока не уперся в дельфийский треножник, стоявший в центре поля, вокруг которого располагались скаковые дорожки. Но теперь выходы с арены были закрыты, и Герон оказался как раз на полпути между ними, настороженно озираясь и раздумывая, как быть дальше.

Тем временем толпа обрушилась на наёмников-герулов. При виде того, как герулы принялись крошить саблями первые ряды, Герон содрогнулся и весь сжался. Он с тоской взглянул туда, где высоко на трибуне сидел раньше, и пожалел, что не остался на месте.

Именно в это время он увидел, как Синие внезапно набросились на Зеленых. С трибун, размахивая оружием, они прыгали прямо на арену. Зеленые были застигнуты врасплох, но тем не менее попытались достойно встретить своих заклятых врагов. И вскоре по всему песчаному овалу Ипподрома шла дикая и кровавая схватка.

Герон окаменел от ужаса. Особенно ему не повезло в том, что на нем была эта злосчастная туника с рукавами как крылья летучей мыши — мода, введенная ювентами Алки-ноя. Для Синих же ювенты, самонадеянные юнцы, прославившиеся распутством и грабежами мирных обывателей, являлись предметом особой ненависти. За первые несколько минут резни десятки молодых людей с широкими развевающимися рукавами захлебнулись собственной кровью, поверженные на песок и затоптанные.

У Герона подкосились ноги. И все же, когда он заметил огромного бородача с топором, устремившегося к нему, он не сразу сообразил, что тот направляется именно к нему.

И лишь когда ему на глаза попалась зеленая полоса на собственном хитоне, он понял, что смотрит в глаза смерти.

В отчаянии он отпрыгнул в сторону, но теснота была такая, что бежать он не мог. Тогда он пустился петлять, увертываясь, вокруг дельфийского треножника, вереща, словно заяц, а предательские рукава при этом нелепо развевались. Однако мужлан с топором преследовал его неотвратимо. Герон оглянулся — и в ту же секунду споткнулся о мертвое тело, распростертое на арене, и распластался на песке. Какое-то мгновение он лежал, всхлипывая, пока страшная боль не пронизала его мозг, затем ослепительно вспыхнул свет, и все поглотила тьма. Бородач же, чей топор только что проломил напомаженную кудрявую голову бывшего ювента, спустя минуту был сам убит наповал Зеленым, настигшим его сзади.

Снестись друг с другом через арену, являвшую собою кипящее поле битвы, Велизарий и Мунд не могли, но, как бывалые воины, сумели удержать своих людей от того, чтобы броситься преследовать мятежников, ограничившись только тем, что собрали своих и построили их тесными рядами на прежнем месте, готовые вновь принять бой, если понадобится.

Велизарий, опершись на меч, огляделся вокруг. Только сейчас он понял, какой страшной ценой оплачен этот бой. Половина комитатов полегла, а из тех, кто уцелел, большинство были изранены, изнурены и ослаблены от потери крови.

— Клянусь святым Михаилом, еще одна такая атака, и не останется никого! — воскликнул он, обращаясь к одному из своих центурионов.

Тот мрачно кивнул и спросил, указывая в направлении сражающихся на арене и скамьях трибун:

— А как быть с этими?

— Не знаю. Это похоже на чудо, — проговорил Велизарий, растягивая слова. — Хотя подозреваю, что благодарить за это чудо нам следует отнюдь не ангелов.

— А кого же?

— Женщину, — вымолвил полководец, но уточнять не стал, сам до конца не понимая, что же все-таки произошло.

По другую сторону арены у Мунда и его герулов дела также обстояли не лучшим образом. Но ни Мунду, ни Велизарию теперь не надо было заботиться об отражении мятежников. Во все глаза они созерцали потрясающее зрелище.

Зверь о ста тысячах голов принялся уничтожать сам себя. Подобно ядовитой гадине, окруженной кольцом огня, которая впивается зубами, источающими отраву, в собственное тело, толпа умерщвляла свою плоть по всему Ипподрому. Синие рубили Зеленых, Зеленые кололи Синих.

Неестественный союз между партиями, который и без того просуществовал дольше, чем в это можно было поверить, распался, и тут же таимая и долго сдерживаемая ярость дала себя знать. Масштабы кровопролития с каждой минутой разрастались. Толпа начисто забыла о воинах у ворот, забыла все свои счеты с правителями империи, забыла о наслаждении грабежами и поджогами — обо всем, кроме лютой ненависти к людям другой цирковой партии, кем бы они ни были. Ничтожность причины этого столкновения только подчеркивала ужас этой безумной бойни, разворачивавшейся среди обрызганных дымящейся кровью мраморных скамей.

Даже ветеранам Мунда и Велизария, закаленным воинам, привыкшим к любым жестокостям, становилось не по себе. Спустя полчаса, убедившись, что находиться здесь им больше незачем, оба отряда отошли ко дворцу: комитаты через ворота Гормизд, герулы — через ворота Халк, унося с собой раненых — тех, которых еще можно было выходить. Но толпе, безумствующей в самоистреблении, до них не было никакого дела.

И долго еще после ухода воинов не стихало эхо воплей на Ипподроме, и леденящий кровь гул этот разносился далеко по городу и хорошо был слышен во дворце.