В волнении Феодора ходила следом за Юстинианом вдоль фасада дворца Дафны. Достигнув угла, она бросала нетерпеливые взгляды в направлении Порфирового дворца и приморской террасы, откуда должны были появиться комитаты и герулы.
Наконец они показались.
Колонна воинов в потускневших латах, сохраняя строй, бегом продвигалась по склону. Эскувиты застыли, пожирая их глазами. Феодора отметила, что Гестат и восхищен, и завидует, но вскоре дворцовая гвардия, привыкшая повиноваться, вновь взялась за свои перестроения, повороты и контрмарши.
Комитаты и герулы остановились на ровной площадке между дворцом Дафны и помещением для евнухов. Прозвучала команда сомкнуть шеренги, а Мунд и Велизарий тем временем направились к императору с императрицей.
Велизарий остановил свой твердый взгляд на Феодоре.
— Ожидаем дальнейших распоряжений, о великолепная.
— Луки у ваших людей с собой? — спросила она.
— Да. И колчаны полны стрел.
С Ипподрома накатилась новая волна рева, только на этот раз он был куда громче.
— Луки им понадобятся, — сказала она. — И как мне кажется, сейчас самое время.
И Велизарий, и Мунд всем своим видом показывали, что ждут распоряжений Феодоры. Она взглянула на Юстиниана.
Император предельно серьезно проговорил:
— Мы готовы исполнить все, что ты, о моя прекрасная, сочтешь необходимым.
Повернувшись к полководцам, Феодора заметила:
— На Ипподроме собралось не менее ста тысяч человек. А сколько у нас?
— Комитатов восемь с половиною сотен, — ответил Велизарий.
— А герулов?
— Не больше шести, о великолепная, — доложил Мунд.
— Значит, не наберется даже и полутора тысяч. Горстка, — подвела итог Феодора и вздохнула. Но едва ли не сразу к ней вновь вернулась решимость. — Что ж, мы должны делать то, что велит нам долг. — Она пристально смотрела на полководцев. — Нас мало. Но эти, на Ипподроме, пьяны от вина и успеха. Их витии внушают им, какие они великие, могучие и мудрые, коль провозгласили императора-марионетку. Наше спасение только в дерзкой вылазке.
Велизарий и Мунд обменялись взглядами, глаза их загорелись.
— О великолепная, ничего иного мы и не просим, — начал Мунд. — Герулы кипят от гнева и горят желанием отомстить за смерть своих товарищей, убитых в уличных стычках. Комитаты тоже. Когда выступать?
— Сейчас.
— Через ворота Халк?
Юстиниан безмолвно слушал. Посылать пятнадцать сотен против ста тысяч — чистое безумие. К тому же, тогда дворец останется без всякой защиты. Однако собственные промахи и неудачи, унижение и страх парализовали его волю.
Феодора повернулась к Велизарию. Вид у нее был озабоченный.
— Существует возможность, — сказала она, — хоть и ничтожная, но все же существует, что вам придут на помощь.
И хотя Юстиниан был свидетелем ее непродолжительного разговора с Нарсесом, сейчас он подумал, что речь идет только о некоей таинственной силе, сродни небесной, которая могла бы помочь защитникам империи. Душа его затрепетала и преисполнилась сомнения. Разве Феодора может рассчитывать на вмешательство свыше?
— А что ты думаешь об этом? — обратилась она к Велизарию.
Он подумал, полушепотом посоветовался с Мундом и лишь затем сказал:
— О великолепная, если во время боя ударить с тылу, пусть небольшими силами, то это способно обратить врага в панику.
— А как это осуществить на Ипподроме?
— Если я с комитатами выступлю через ворота Гормизд, то мы быстро сможем добраться до дальнего края Ипподрома и ворваться через Ворота Смерти — они всегда открыты. Там мы сможем некоторое время продержаться. Но поскольку толпа вооружена из наших арсеналов, мы, по-видимому, будем перебиты все до единого. Конечно, если только не будет нанесен отвлекающий удар.
— Ну же!
— Поэтому необходимо, чтобы герулы Мунда выждали у ворот Халк, пока до них не донесется шум сражения, и тогда придет их час. От ворот Халк до Бойцовских ворот, что напротив Ворот Смерти, рукой подать. И если они подойдут вовремя, то их появление в тылу мятежников произведет весьма сильное впечатление. И это, о прекрасная, мне кажется, самый лучший и единственный план. Он сулит нам успех.
— Ну что ж, тогда так и действуй, — сказала Феодора, взглянув в сторону дворца Гормизды, где сверкали доспехами эскувиты.
— Я бы, пожалуй, увела их отсюда, — кивнула она в сторону гвардии, и тотчас же отправила гонца к Гестату с приказом переместить эскувитов к дальней стене со стороны моря, где прежде располагался Велизарий, с тем, чтобы они находились там до дальнейших распоряжений. И лишь увидев, как удаляется, гремя и сверкая, их колонна, она промолвила:
— А теперь, друзья, вперед! И да хранит вас Господь!
— Слава императрице! — салютовали Велизарий и Мунд и бросились к своим солдатам.
Зазвучали громкие протяжные команды. Воины перестроились в колонны по четыре и мерным шагом тронулись: комитаты — к воротам дворца Гормизды, герулы — к воротам Халк. Проходя мимо императрицы, они дружно ударили мечами о щиты, раздалось тысячеголосое: «Слава императрице!»
Хмельные трибуны Ипподрома ревели, задыхаясь и срывая голоса. А у подножия трибун, на арене, где обычно проводились ристания и травля хищников, в этот день разворачивались другие игры.
Даже с самых последних рядов — а Герои сидел высоко — хорошо было видно фигуру Ипатия, кроткого немолодого человека, постоянно поглощенного своей библиотекой и садом, сейчас же возвышающегося на дощатом помосте в окружении предводителей партий вкупе со многими сенаторами и патрициями, посчитавшими за благо примкнуть к черни.
Ипатий представлял собой трогательное и жалкое зрелище. Истерические причитания жены предыдущей ночью, когда его вырвали из лона семьи, подействовали на него удручающе — он был перепуган и встревожен. Всю ночь напролет его носили на щитах по городу, славили в тысячу глоток, расточали в его адрес непомерные похвалы, оказывали царственные почести, а он за все это время так и не понял, что является беспомощным пленником толпы, жалкой игрушкой в ее руках.
— Умоляю вас, люди добрые, потише! — не раз взывал он, когда простолюдины подхватывали его и куда-то волокли, то с торжествующим криком, то рыча друг на друга и переругиваясь, словно страстно желая отделить от его тела конечности.
Он был весь в синяках и валился с ног от усталости и, помимо страха в глубине души, был еще и сердит на дурное обращение со стороны тех, кто захватил его. Тем не менее он понимал, что поделать ничего не в силах. В суматохе он шепнул человеку, которого считал преданным Юстиниану, просьбу — передать императору, что он тут ни при чем, однако теперь он не сомневался, что его слова так никогда и не достигли ушей властителя.
Стоя на помосте посреди Ипподрома, он видел роение толпы: сто тысяч человек окружали его со всех сторон и пожирали глазами, словно голодные волки жертву. Зычные голоса выкрикивали титулы, присвоенные ему городом: «Imperator Romanorum!.. Pontifex Maximus!.. Tribunitia Potestate!..»[74]
И при каждом таком славословии толпа взрывалась ревом.
Великий день, соглашались бунтовщики между собою, до чего же азартно это новое занятие — делать императора. Уж этот-то наверняка должен запомнить, какая сторона вознесла его. Теперь раздачи будут происходить каждый день, а не раз в месяц. Да и золота всем должно перепасть, и рабов… Африканские, малоазийские провинции, север Пелопоннеса должны быть обложены суровыми налогами, и все эти богатства должны хлынуть в руки жителей Константинополя. Никому больше не придется работать. Император позаботится обо всем.
Мысль эта пьянила. И в то же время, испытывая страх перед этим тщедушным маленьким человечком в пурпурных одеждах, топорщившихся на сутулых плечах, с золотой цепью, нелепо сидящей на его плешивой голове, толпа торжествующе надрывалась во всю мощь легких всякий раз, когда умолкали ораторы:
— Ника! Ника! Ника!..
