Тот вылет и не отличался от других, правда вечерний, или я придираюсь? Здесь и заняться больше нечем. Хоть так отвлекусь.
Подошли со штурманом к самолету, осмотрели, проверили вооружение, сели, начали пристегиваться, запускаться, взлетать…
Летчик устало вспоминал, как на огромной скорости летели на сверхмалых высотах — ниже двадцати пяти метров. Это, когда линии электропередач «перепрыгиваешь». Так меньше шансов, что собьют. Как заходили на цель — колонна вражеской техники. Как «отработали по противнику» и начали отход от цели в сторону своих войск. Развернулись градусов на семьдесят и тут… Мощнейший удар
Затрясло нас, и сразу же вращение по оси началось, времени на принятие решения было очень мало — максимум 3–4 секунды, высота пятьдесят метров. Слава богу, мне этого хватило.
— По нам попали.
Буднично уведомил Серега. Я сразу же проверил управление, самолет неуправляем, рули стали на пикирование до упора. Дёргать пришлось с дикой отрицательной перегрузкой, только успел выдохнуть:
— Выходим.
И ввел в действие систему катапультирования.
Удар сильный, все это скоротечно, и я уже на парашюте. Секунд десять…пятнадцать, наверное, мы спускались на землю. Приземлившись, я понял, только что-то правая рука почему-то не поднимается. Но не болит. Не поднимается и все. Левой освободился от подвесной системы и начал искать штурмана. Он приземлился метрах в двадцати. Еле добежал, голова как неродная.
Серега — без движения. Начал снимать с него шлем, подвесную. Он уже начал приходить в себя. Макс сам обнаружился, присел рядом.
— Оставляйте меня здесь, спасайтесь сами.
— Придурок! Славич, мы без тебя не уйду. Выберемся вместе.
Я просто схватил его за разгрузку и потащил.
Сперва болотце небольшое преодолели, то есть искупались в некупальный сезон, некупальном месте. Фляга закончилась сразу, поэтому попили из болота. Рация молчала: и на заданной частоте, и на аварийной никто с нашим экипажем не желал разговаривать. Только поставили по обезболивающему, и уже увидел — на трех — четырех машинах прибыли ВСУ.
Мы решили — в плен сдаваться не будем. Я достал гранату, вдвоем вкрутили в нее запал, потом еще в одну. У штурмана же тоже одна рука, левая, а у меня правая повреждена. Он в левую взял вторую гранату. Я шепнул одними губами.
— Держимся, Славич.
Он кивнул и начали ждать, зажав кольцо зубами. ВСУ начали прочесывать местность. Их было до взвода, наверное. Буквально в 7 метрах мы одного наблюдали, враг прошел в одну сторону, в другую…
Хохлы бродили вокруг, в нескольких метрах от нас. Я кожей ощущал их ненависть и раздражение. Потом нашли аварийные "Комары" и парашюты, и часть поехала увозить их на свои позиции, выманивать вертолеты ПСС. Оставшиеся погнали выносить окна и двери в деревеньке неподалёку, думая, что наш экипаж там…
И начались артиллерийские удары. Я полагаю, работала наша артиллерия по ним. Это нам спасло жизнь в тот момент. Отпугнуло этих, они отошли. Решили ждать темноты, выбираться к своим.
Ближе к вечеру канонада утихает. Серега весь горел, стонал, временами приходя в сознание, требовал оставить его здесь, уходить.
— Мужики, оставьте. У меня, кажется, позвоночник сломан. Не чувствую ничего
Сейчас, разбежались! То я, то Макс зло цедили:
— Славич, надо идти. Как хочешь, но дойдем…
Уходили полями, скрываясь в зарослях подсолнечника и кукурузы. Пять минут ходьбы, 2 минуты отдыха, потом еще пять и две. Травма Сереги постоянно дает о себе знать. Волокли на себе. Рука болела зверски, отбитая при падении нога иногда подламывалась.
Чтобы отвлечься от боли, бормотал про себя Полевого: «И он решил идти, идти на восток, идти через лес, не пытаясь искать удобных дорог и жилых мест, идти, чего бы это ни стоило… Казалось, чем слабее и немощнее становилось его тело, тем упрямее и сильнее был его дух…»
Не успели. Помню удар по спине, и темнота. Теперь мы здесь. Где здесь неизвестно. Сколько времени прошло, не представляю. Попали в ад. Все что мы слышали об отношении хохлов к пленным лётчикам, это все детская херня. Всё намного хуже.
Нас избивали, ломали, пытали и пытают каждый день. Каждый, сука, день. Током, водой, голодом, жарой, холодом. Да всем что придумало человечество на этом поприще за тысячи лет. Краёв и берегов нет. И ладно мы бы знали что-то, предлагали бы сотрудничество. Тогда это понятно, но нет, я же вижу, что им это просто нравится. Мы превратились в синие скелеты.
Все изуверства, которые можно себе представить, мы уже прошли и проходим. И кидание в камеру пистолета с одним патроном, чтоб застрелиться. Я хотел, малодушно приставил оружие к виску. А потом мелькнуло, не так… когда дверь нашего персонального ада открылась, нажал на спусковой, патрон был без пороха. Надеялся, что изобьют до смерти.
Потом игра в "убей друга — мы тебя отпустим." Уже руками. Больше оружия не доверяли никакого.
При каждой работе нашей авиации, хохлы спускаются к нам и тупо избивают нас до полусмерти, вымещая свой животный страх и ненависть. А наша авиация работала и будет работать круглосуточно. Иногда я слышал стоны из соседней камеры, но уже дано тишина.
Нас бьют ровно на столько, чтобы не убить и кормят ровно на столько же. Макс потерял каждый килограмм по тридцать. Были бы силы, мог бы пересчитать кости. Но сил поднять уже не было.
Сереги не стало через неделю, кто-то из зверей ударил по спине, и он мгновенно затих. Его не уносили, смеялись, предлагали съесть.
В один из дней нам говорили, что первая партии возвращённых ушла домой. Я мог только порадоваться, свободны. А потом пришли «вернувшиеся» Азовцы. Я только смотрел. Даже плюнуть не мог. Воды нам давали не больше пары глотков в день или в два. Иногда стены камеры становились мокрыми…
«Если мне доведется вернуться, я больше жалеть не стану, фашисты не заслуживают шанса».
Боль накатывала и накатывала. Если она есть, значит я еще жив. Хорошо это или плохо, сейчас не могу ответить. Стало «равнодушно».
А потом пришла она. Вся в черном, без оружия и нашивок, только коса виднелась ярко-рыжей кисточкой. Лисичка.
Как она здесь оказалась? На пленную не походит, на наших садистов тоже. У нас не такая большая камера, чтобы скрыться.
— Здравствуй, воин.
— И тебе не хворать.
— Не засиделись вы здесь?
— Засиделись, красавица, ох как засиделись!
Я улыбнулся, должно быть от голода пошли глюки, я уже замечал, что иногда заговариваюсь.
— Так может обратно? На Родину?
— Я бы с удовольствием, да крыльев нет.
Почему бы с глюками и не поговорить? Не нападает, не бьет, худенькая, говорит спокойно.
— А друг твой?
— Одного уж нет, второй долго не проживет.
— А я к тебе по просьбе с того света, — ее глаза улыбались. Такая маленькая девушка, хороший глюк. Добрый. Как она сказала? С того света? Да хоть с какого! — Встать сможешь?
Я кивнул. Поднялся с третьего раза, ноги не держали, разогнуться не мог. Мешала боль, слабость, да и потолок низковат. Главное дышать. Ребра простреливали судорогами.
— Так мы далеко не уйдем. А я поддержать не смогу.
— Я дойду, сестренка, дойду.
Несмотря на слова, сказанные с надрывом, на большее не хватило сил, пришлось упереться плечом о стену камеры. Стоять было тяжело, поломанные ноги болели, подгибались, выть хотелось, в глазах темнеет, но я дойду!
Девушка странно на меня посмотрела. В ее глазах, кажется, блеснули слезы. Почти шепотом проговорила:
— Дойдешь солдат.
Она подошла и приложила руку к моему сердцу, мне померещилось золотое зарево. Стало легче, боль осталась на задворках сознания. Так легко! Как крылья дали. А потом громче, приказывала:
— Это временно, смотри на меня! Вот так. Сейчас откроется проход. Ты берешь друга и идешь за мной, след в след! с тропы не сходишь, ни на кого не реагируешь! Если сойдешь, обратно не выйдешь! Ты меня понял?
— Да.
— Молодец. Как бы тяжело ни было — иди, ползи, что хочешь делай. Оборачиваться и смотреть можешь, можешь даже говорить, но не сходи с тропы. Живым там не место, но по-другому вам и не пройти. Найди в себе силы пройти этот путь.
