Гамаюн стояла на его морде, почти теряясь в этой вакханалии, она сама, но не ее голос. Голос, который всех позвал, голос, что ударялся в облака и заставлял открыться Навь, что напоминал о долге, голос, что мог требовать, но он просил.

В темноте, из пасти ада, русская летит армада

И готовы умереть мы — в бой идут Ночные Ведьмы!

Мои маленькие ведьмочки! Ее «Nachthexen», на своих железных метелках!

Залп бортовых орудий стал ей приветом. Ее девочки, ее маленькие воительницы, опять в строю, опять на передовой.

Яга издала возглас незамутнённого счастья и охотничьего азарта:

— Иииии — ее — хууууу! –

С места в карьер. Полетела здороваться, облетая самолетики из прошлого,

— Вперед, девочки!!!!!!!!!!! Слава Роду!

Яга пошла в атаку на ближайшую чешуйчатую тварь.

Интерлюдия Змей Горыныч

Сон не шел тревожилось Будущее, вздрагивало Прошлое, они всегда спят у Калинова моста. Две головы, Прошлое и Будущее. Настоящее не спит с начала времен. Сейчас сон двух голов стал спокойнее, Гамаюн вернулась. Птица Рода.

Именно птица своим присутствием вливает надежду в царство Нави. Без этой тоненькой струйки души становятся смрадными, уходя не на перерождение, а в Пекло.

Род иногда выпускал души погулять. Вдохнуть воздуха, вспомнить какого это быть живым. Вечное царство Нави выпускало души на волю. Если душа очищалась во время скитания по ней, она перерождалась. Но даже самой мрачной и грязной душе нужно знать, к чему стремиться. Если не будет этого глотка рано или поздно они забудут и перестанут стремится к свету, заплесневеют.

Но сегодня Навь была не покойна, зудела, окатывая мою чешую волнами мрака. Настоящее вдыхало его, ощущая змеиный смрад и плесень.

Прошлое открыло глаза, вытянулось и сыто зевнуло.

— Змей, проснись!

Говорит ли Гамаюн шепотом или кричит, я всегда услышу ее зов и Будущее открывает свои глаза.

— Твои враги собираются атаковать барьер. Ты нужен!

«Иду, моя маленькая Хозяйка! Приказывай!»

— Нет, Горыныч, прошу. Я не хочу, чтобы виверны расплодились на дармовой силе.

«Идем, маленькая птичка, располагай!»

Я увидел эту стаю, пока не закрыт барьер до конца, нельзя позволять этой нечисти проникнуть сюда.

Я видел этих пиявок, я был зол!

Прошлое посмотрело в глаза Будущему.

Интерлюдия

В комнатушке было темно, спертый воздух ночного дыхания спящих, смешивался с привычным запахом топлива. Он выедался своими едкими парами в каждую клеточку, иногда уступая моторному маслу. Но сегодня сон не шел, так усталая сонливость, смешанная с паутиной мыслей…

Меня зовут Кульпов Николай Иванович, летчик. Два дня как вернулся с отпуска на службу. Вспомнил мужские посиделки с дедом. Оба родились пятого августа, я в восемьдесят четвертом, дед в двадцать четвертом… Он у меня ветеран, генерал!

Еще маленьким пробирался в шкаф и гладил его китель с наградами. Может тогда, золото наград на голубом кителе мне казались небом и солнцем? А может позже…. Но выбора профессии у меня не было, сам не хотел. Хотел, как дед, небесным генералом стать.

Вспомнил как сидели в креслах, по случаю дней рождения приняли стопочку коньячка, и остро понимал, что ему всего три года до столетия. Что не дай Бог! и сам обрывал эти мысли, запрещая себе даже тень мысли, как я буду без него?

А в его, все еще строгих, серых глазах видел малую толику зависти, к уже не его небу, к моим крыльям. И гордость! Вот смотрите, какого офицера воспитал!

Крылатая семья. Да крылья у всех алые… Все мужчины в моей семье воевали.

Отец деда Иван Лаврович воевал в Первую мировую войну, летчиком, был сбит, попал к немцам в плен. Потом бежали с таким же, как и он пленником, шли через Австрию, Румынию, Бессарабию, таились. Питались только тем, что добудут с полей, — зерном, грибами, ягодами. Он практически приполз домой и уже не мог есть хлеб. Прабабка его отпаивала простоквашей. Друг не выжил, в честь него прадед назвал сына. Так и пошло, Коля да Иван.

Его репрессировали в тридцать втором по ошибке, он думал, что по навету. Через 4 месяца освободили, но не вернули то, что отобрали. Прадед больше не летал.

Семья была большой. Мой дед, его четыре старшие сестры. Прадед настоял, чтобы все его дети учились. Он постоянно повторял: «Любые знания пригодятся», вот дед и учил уроки вместе с сёстрами. В школу пошел в шесть, экстерном, память у меня в него.

В авиацию дед попал через аэроклуб, умолчав, что отец репрессирован. Вскрылось только на выпускном экзамене. Выручила одержимость небом и каторжный труд во время учебы. Изучал все до чего мог дотянуться двигатели, штурманскую подготовку, наставления по производству полетов. И видя это, инструкторы закрыли глаза на обман. Он хвастался, что налетал целых тридцать два с половиной часа, на маленьком У–2 Поликарпова. Будучи маленьким, мне становилось страшно от таких «больших цифр».

Когда началась война, дед на 2–й день пошел штурмовать военкомат, хотя техникум еще не закончил. Только корочка аэроклуба. Занял очередь и как в страшной сказке 3 дня и 3 ночи караулил. Очередь змеей обвивала близлежащие улицы. Всеобщая мобилизация! Ему было шестнадцать лет, меньше двух месяцев до семнадцати. Он приписал себе полтора года, так хотел фашистов бить. В летное училище отправили в Молотов[1].

Пока учился, отца деда арестовали, осудили по 58–й статье, за пораженческие настроения, он и умер в заключении. Дед обходил эту тему в своих воспоминаниях. Считал, что своей смертью он выкупил его жизнь. День в день с его смертью, на учебе их самолет попал в катастрофу, перегрузка при взлете.

Инструктор, командир звена, механик — все погибли, курсанты, что на чехлах сидели, живы остались. Даже комиссию прошли. Летать определили на самолетах Ил–2. Их считали «ассами», ведь у них была практика «целых» пятнадцать часов, деда особенно, у него сорок пять с половиной часов!

Дед любил вспоминать некоторые «особенные» случаи на фронте.

Как однажды отбомбившись, потерял аэродром, как восстанавливал ориентировку. Рассказывал, как искал линейный ориентир, найти — нашел. Железную дорогу, а вот куда повернуть направо или налево, не знал. Снизился на уровень телеграфных столбов, и велел штурману читать, какая станция. Кружил, как ястреб около одной. Прочитал с третьей попытки, какая станция, потом еле до аэродрома дотянул, в баке было как в Сахаре, на порах вернулись.

Летал на машине с тринадцатым номером. Тринадцатый номер никто не брал, а дед вот взял. Оказался счастливым номером. Всегда благодарил судьбу, свою ласточку и Всевышнего за то, что жив остался.

Тридцать восемь вылетов, в том числе в рамках операции «Багратион». Видел осколки Белоруссии, в сорок пятом, небо над Кенигсбергом.

Крепко дружил с капитаном Татьяной, любимцем французов, после «Нормандия — Неман». На самом деле звали капитана «Татьяну» — Серегин Василий Георгиевич. Герой Советского Союза. Деда Вася после войны стал почетным гражданином города Парижа. Рассказывал, как ему вручали орден Почетного легиона, лично генерал де Голль. Они с дедом за рюмочкой «чая» вспоминали Корею.

Но за ту операцию они без наград остались, слишком дерзкими были. В свой выходной на танцы пошли. Танцевал с военнослужащей своего полка. Ну и сцепились с помощником начальника штаба по разведке. Моженков, бесцеремонно оттолкнул деда, забрал девушку, но далеко не ушел. А друзьям обидно стало: они летают на боевые задания, а этот штабной крысюк!

Короче, они обменялись ударами, он его по роже, тот его. У деда руки жесткие оказались, у штабного под глазом синяк большой потом появился. Вышел тот на работу. «Что это с тобой?!», — спрашивают. Говорит: «Вот это меня младший лейтенант!». — «Ах, вот он такой — сякой!». Наградные на ордена Красного Знамени порвали.

Но самой большой наградой для него до сих пор — это письма — треугольнички, учениц девятого или десятого класса. Девчушки писали, присылали посылки на фронт. Носки теплые присылали, он и их бережет.