У меня радостно что-то вспорхнуло внутри. Соотечественники! Надо же! Я могла бы провести их по Лувру и без переводчика, но даже здесь, на моей работе, не все знали, откуда я, принимая за француженку, настолько я ассимилировалась и влилась в здешнюю жизнь. Да и отнимать работу у переводчицы не хотелось, зачем я буду её подставлять? Раз это нефтяники, оплата более чем солидная.
Я пригласила их следовать за собой и начала рассказывать:
— Итак, мы находимся в Лувре — знаменитом музее Парижа, а некогда — королевской резиденции. Хотя первоначально Лувр представлял собой защитную крепость, заложенную ещё Филиппом Вторым в двенадцатом веке…
Взрослые люди иногда не лучше школьников — слушают так же невнимательно, отвлекаются, не проявляют должного уважения. Среди этих тоже была парочка таких. Стояли чуть в стороне ото всех, в рубашках на выпуск, шушукались между собой, тыкали пальцами. Тем временем я, рассказав об архитектуре и истории здания, перешла непосредственно к истории музея:
—… идея открыть здесь музей возникла в правление Людовика Шестнадцатого, печально известного короля, лишившегося головы на гильотине в ходе Великой буржуазной Французской революции. Окончательное решение открыть музей он принимает в тысяча семьсот семьдесят восьмом году, и назначает хранителем Юбер Робера, живописца и пейзажиста в духе неоклассицизма…
Забавно было слушать, как меня переводят на русский язык. Те двое, перенимая информацию от переводчицы, стали похихикивать:
— Юбер Робер! Имена у них конечно… хотя непонятно, где тут имя, а где фамилия?
— Робер — фамилия живописца, — не удержалась я, произнеся на французском. Переводчица стояла дальше от двух типов, и не слышала их глумливого вопроса, но когда перевела, они восприняли это как её личное замечание им и подвытянулись, попытавшись стать внимательнее. Я продолжила:
— Его полотна есть во многих музеях мира, в том числе в российском Эрмитаже…
— Я там был как-то, — опять стал делиться один мужчина со вторым, — кроме золотого павлина ничего не запомнил.
— Я запомнил, что там до хрена картин и я ноги стоптал, пока прошёл все эти грёбаные залы…
По красноватому цвету их лиц и громковатым голосам, я стала делать вывод, что они слегка подвыпили с утра, и отправились поглощать высокую культуру на сдобренную алкоголем голову — для лучшей усваиваемости, видимо.
Мы, тем временем, под их комментарии, которыми они порой щедро делились с остальной компанией — их коллегами — переместились в зал с античной скульптурой. Здесь стояла знаменитая Венера Милосская. Оба нетрезвых типа моментально зависли около неё.
— Слушай, вот тебе и хвалёная Венера… баба бабой! — сказал один другому.
— Сиськи нормальные, торчком.
— А жопа скошенная, какая-то.
— Ну ты ещё придерись, что у неё рук нет!
Критиковавший всемирный шедевр искусства перевёл взгляд на меня.
— Вон, у нашей экскурсоводши фигурка получше будет.
Я стала ощущать, как краснеют мои уши.
— Ну, она более современная, сейчас другие идеалы, а тогда…
— Да на хер мне сдалось «тогда».
Примолкнув, пока я рассказала кое-что о некоторых экспонатах, этот мужчина вдруг сказал второму:
— Я бы ей присунул.
— Венере?
— Не, этой, француженке, — кивнул он на меня.
— Ну… так-то да, аппетитная.
— Жопа — отпад.
Я чуть не забыла, о чём говорила, давясь возмущением и пытаясь не отвлекаться.
— Бля, ну ты погляди, как у неё блузка на сиськах сидит, прям пожамкать их тянет. Вот её бы я раздел, а эта каменная — ну её на хрен.
Не выдержав больше слушать о себе скабрезности и боясь, что монолог продолжится описанием, как он меня и куда будет шпилить, я прервала экскурсию и, подойдя к говорившему, перешла на русский:
— Уважаемый гость нашего музея, вы находитесь в храме искусства, предназначенном для культурных людей и интересующихся экспонатами. Если вы не заметили, я — не экспонат, и говорить при женщине то, что вы позволили себе, не просто неприлично, а верх низости, пошлости и бесстыдства.
Если до этого лицо его было красноватым, то сейчас оно поалело, как томат. В его глазах были растерянность и ужас, дарившие мне наслаждение. Я была в восторге от произведённого эффекта разоблачения. Переводчица, слышавшая часть реплик, онемела. Товарищ говоруна, ничуть не смутившись, хохотнул и, похлопав сконфузившегося по плечу, изрёк:
— Допизделся, Сань?
— Я… я… мадемуазель, приношу вам свои пардоны…
— Господи, — поморщилась я, нахмурив брови, — вы говорите, как дворовый алкоголик.
— Сань, она знает, как говорят в России дворовые алкоголики! Простите, — он прочёл имя на моём бейдже, — Элен, вы из России, что ли?
— Представьте себе.
— А что ж сразу не сказали? Мы б переводчика убрали…
— А мне не доплачивали за работу переводчика, я здесь экскурсовод, и выполняю свою работу, которой вы, мсье, мешаете.
— Всё, мы молчок, — изобразил застёгивание губ товарищ «Сани», — немы, как два омуля!
Саня, офигевший и дезориентированный моим выпадом, так и остался остолбенело хлопать глазами. Удостоверившись, что они молчат, я вернулась на своё место у скульптуры, и продолжила своё искусствоведческое повествование, стараясь не смотреть больше на двух мужчин, как минимум притихших, потому что голосов их больше не раздалось до конца экскурсии. Тот, кого, судя по всему, звали Александром, был лет на десять меня старше, под сорок или около того. Меня всегда удивляло, что мужчины так долго взрослеют, и в такие годы могут вести себя хуже школьников! Выглядел он моложаво и подтянуто и, возможно, даже неплохо, если бы не поведение. Я успела забыть, насколько хамскими и грубыми бывают манеры, и, почему-то, на русском языке это всё для меня звучало куда хуже, чем какие-нибудь ругательства или оскорбления на французском. Все мы острее относимся к чему-то родному.
— Спасибо за познавательное путешествие по Лувру, — извиняющимся тоном поблагодарила меня их сопровождающая-переводчик, — надеюсь, мы не слишком… дурное впечатление о себе оставили?
— Не волнуйтесь, завтра я уже об этом и не вспомню, — заверила я, профессионально улыбаясь. Снова пожала ей руку, и они стали покидать зал. Все, кроме тех двоих. Александр бросил что-то другу и, отделившись от него, двинулся в мою сторону. Я напряглась, жалея, что не сделала вовремя вид, будто не заметила этого. Могла бы улизнуть через служебную дверь.
Тем временем, он подошёл ко мне.
— Лена… вас же Лена зовут, я прав?
— Допустим, — выпрямив спину, я чуть откинула назад голову, чтобы смотреть на него максимально надменно, с отчётливым презрением.
— М-да… так… Леночка, как я могу… сгладить впечатление о себе?
— Достаточно просто удалиться вслед за своей группой, — щерясь с сомкнутыми зубами, как бы любезно указала я ему на выход.
— Нет, поймите правильно, я ж не знал, что вы нашенская…
— То есть, о француженке такое говорить было позволительно, по-вашему?
— Ну… нет, конечно, тоже нет. Вы поймите, Лена, мы немного выпили с другом…
— С утра пораньше?
— Мы же отдыхаем… Как бы.
— Вы понимаете, что из-за таких, как вы, любых россиян потом воспринимают за границей пьяными идиотами? Почему вы позволяете себе подобное?
— Да мы ж не хотели ничего такого…
— Александр… вы же Александр?
— Я? Да, — кивок вышел нетрезвый, как и вся его немного запинающаяся речь. — Но можно просто Саня, если хотите.
— Нет, не хочу. Ступайте уже, проспитесь, и, пожалуйста, не ведите себя так больше во Франции. Впрочем, и в России так себя вести не стоит.
— А вы со мной тогда сходите куда-нибудь вечером?
Я удержала свою челюсть, чтобы она не отпала. После всего наговорённого, он ещё смеет звать меня куда-то?
— С вами?
— Да. Если хотите, можете взять подругу, а я друга возьму, — указал он, не глядя, назад, на того своего товарища.
— Я с вами никуда не пойду, Александр.
— Потому что я нетрезвый?
