— Там из Сотбис позвонили, нужен оценщик, помочь определиться с покупкой.

— И?

— Все в отпусках, да и выходной, к тому же, профессоры задницу не поднимут — им не по статусу.

— А мне по статусу, значит?

— Элен, ну чего ты артачишься? Ты и не семейная — тебя отрывать не от чего. А до Фобур Сент-Оноре[1] всего пять минут езды, возьми такси и скатайся.

— Господи… — вздохнула я, не желая закрывать книгу перед собой и выпускать ручку, которой выписывала полезную для своих конспектов информацию. Молодая, незамужняя, значит, должна быть у всех на побегушках.

— Это не бесплатно, — уточнила секретарша, — экспертные услуги оплачиваются, разумеется.

Что ж, деньги лишними не бывают, это довод неплохой. Я всё мечтала перебраться поближе к центру, но на аренду квартиры получше не хватало, а занимать и пользоваться спонсорской добротой родни, как в начале своего переезда во Францию, не хотелось. Заработать надо самостоятельно. Я поднялась.

— Ну, хорошо.

Переобувшись и сняв с носа узкие очки — зрение у меня было почти нормальное, но мне нравилось носить их, преследуя цель казаться старше и строже — я без лишних расспросов покинула рабочее место, чтобы переместиться на другое. Дома продуктивно трудиться не получалось, там почему-то всегда было шумно, либо от соседей, либо за окном. Да и теснота не способствовала полёту мысли. Само же ощущение, что я нахожусь в стенах Лувра, всегда пробуждало во мне восторг и вдохновение.

До Сотбис действительно было рукой подать. Не жди меня там покупатель, я бы пешком прогулялась. Если выйти из Лувра на улицу Риволи, то достаточно перейти её в сторону Пале Рояля, и вот ты уже на Сент-Оноре. После перекрёстка с поворотом на церковь Мадлен она превращается в Фобур Сент-Оноре.

Галерея Шарпантье — трёхэтажное здание постройки начала девятнадцатого века — находилась напротив резиденции президента Франции, Елисейского дворца. Когда-то здесь был отель, во Вторую мировую, при немецкой оккупации, тут давались подпольные концерты музыкантов сопротивления, затем открывал ресторан Пьер Карден (нынче магазин его одежды в доме напротив, через дорогу), а теперь вот — аукцион. За это я и обожала Париж — повсюду история, во всём, с каждым местом, с каждым уголком что-то связано.

Я представилась, предъявив удостоверение научного сотрудника. Меня вежливо проводили на второй этаж, попросили подождать перед очередной дверью. Постучали и дождались разрешения войти. Женщина заглянула туда без меня и, не прошло минуты, как вышла, сказав:

— Пожалуйста, проходите.

Поправив воротничок блузки под пиджаком и пригладив волосы к пучку, я вошла. На специальных стойках были расставлены экспонаты, предлагающиеся для приобретения. В первую очередь я оглядела их, а не человека, который тут стоял. Профессиональный интерес преобладал во мне, я всё же искусствовед, а не антрополог. Но потом мой взгляд перевёлся на мужчину. В мгновение во мне возникло предубеждение и отторжение — он, кажется, был арабом. Я насмотрелась за пять лет во Франции на них, и во мне жило убеждение, что приезжие убивают культуру этой страны, разрушают её, ведут к деградации. Большинство из них не ценило окружающих архитектурных шедевров, памятников, европейского стиля. В местах их проживания часто множился мусор, стены исписывались граффити. Но то были представители бедных низов, а если кто-то хотел купить картину через Сотбис, то вряд ли он совсем уж ни бум-бум в искусстве.

Мужчина тоже посмотрел на меня не сразу, как я вошла. Он разглядывал одно из полотен.

— Добрый день, — поздоровался он, повернувшись.

— Здравствуйте, — подошла я, протянув руку для делового пожатия, — Элен Бланш, Лувр, отдел современного изобразительного искусства.

Он бросил взгляд на мою ладонь.

— Простите, вас обидит, если я не отвечу на этот жест? В наших традициях по отношению к женщине это было бы неприличным.

Я расслышала акцент, лёгкий, но уловимый. Понятно, типичный представитель исламской цивилизации. Я улыбнулась по-деловому дозволительно:

— Мы с уважением относимся к любым традициям, — я забрала назад руку, — ничего, в таком случае, что вам не предоставили эксперта-мужчину?

— Нет, я не настолько консервативен, — засмеялся он и развернулся обратно к полотнам. — Что скажете?

Даже не представился. Ну да, что тут со мной расшаркиваться? Женщина же. Я, однако, успела его краем глаза оглядеть. По чертам и опрятности он был приятнее и не одним уровнем выше тех, кого я привыкла наблюдать. Брюки от дорогого костюма, явно недавно купленного или мало носимого, потому что нигде не растянулись и сидели идеально. Тёмно-синяя, почти чёрная рубашка не висела и не обтягивала излишне. Отсутствовал живот, так часто мною зафиксированный у восточных мужчин, слишком уж сидячий у них образ жизни — большинство из них предпочитает торгашество, не подразумевающее физическую подвижность.

— Вы приобретаете для себя?

— Нет, в подарок.

— Коллекционеру?

— Нет, просто… нужен очень хороший подарок, — покосился на меня он, мельком улыбнувшись. Черты лица тоньше, чем у арабов. Либо метис, либо повезло родиться красивым. Но волосы чёрные, стильно подстрижены и уложены, как у героев турецких сериалов. Глаза карие, гладко выбрит, хотя чувствуется, что щетина у него должна быть густой.

— Мужчине или женщине?

— Это играет большую роль? — изогнулась одна его чёрная бровь.

— Учитывая ваши традиции — конечно, некоторые полотна… несколько откровенного содержания.

— Подарок мужчине, но откровенное отметём, картина наверняка будет висеть на видном месте.

— Есть какие-то особые пожелания?

— Я ничего в этом не понимаю, мадмуазель Бланш, поэтому попросил помощь профессионала.

— Хорошо, мсье…

— Сафриви.

— Мсье Сафриви, — повторила я, пытаясь распознать национальность фамилии, но на ум ничего не пришло. — Давайте попробуем что-то подобрать.

Мы провели больше часа, разглядывая работы именитых современных мастеров, чья стоимость не опускалась ниже десяти тысяч долларов. Один ему не понравился мрачностью, а вот оригинальность другого пришлась по душе, но скорее яркость, чем абстрактный сюжет. Всё-таки что-то подобрать удалось, и я, рассказав и биографию художника, и перспективу роста цен его работ, и общую задумку, и особенности стилистики, направила покупателя оформлять покупку — этим уже заниматься должна была не я. Выйдя из зала, я стала спускаться на первый этаж, когда увидела одного из замечательных специалистов по живописи — доктора наук и профессора, преподававшего когда-то и мне, накидывающего на себя пиджак, чтобы уйти. Удивившись, я поздоровалась и вежливо по возможности заметила:

— А мне сказали, что все в отпуске…

— Да-да, — закивал он как будто бы растерянно, — я заглянул на пять минут по делам, Элен. Приятного дня!

Не понимающая, почему экспертный отзыв доверили мне, вырвав меня с работы, когда тут был более значимый специалист, я похлопала глазами, глядя в удаляющуюся спину профессора. Потом посмотрела на женщину, которая меня встречала, замечая и на её лице что-то скованно-сдерживаемое. Мы как-то несколько раз общались и поверхностно были знакомы.

— Зачем звали меня, если тут был он? — в силу своей непосредственности, не исчезающей несмотря на все кабинетные интриги и людскую нечистоплотность в научных кругах, полюбопытствовала я.

— Надо же ответственность на кого-то взвалить, — пожала она плечами.

— Какую ещё ответственность?

Жестом она подозвала меня поближе и, когда я подошла, наклонилась вперёд, чтобы говорить тише:

— Господа Сафриви — те ещё личности, им не угодишь — потом проблем не оберёшься, вот наш дорогой профессор и не захотел рисковать и связываться.

— А меня подставили? — дошло до меня. В ответ — пожатие плечами, говорящее «а что поделать?». — А кто они такие, эти Сафриви?

— Марокканские миллиардеры. Отец этого, — указала женщина на лестницу, по которой я спустилась, намекая на того, с кем я час общалась, как с вполне себе воспитанным и тактичным, — прославился своими выходками, когда ему что-то не нравится. То ему блюдо в ресторане не нравится, и приходится увольнять повара, то его водитель резко вёз, так говорят потом всю фирму по подбору шофёров прикрыли.