— Сейчас я наделю их именами. — Животные притихли, обратившись в слух. — Я назову их: Маль Чик, Паль Чик и Пер Чик. И да будут они все сыновьями!

Животные захлопали, и Шантеклер взорвался радостным смехом. Прекрасная Пертелоте смущенно опустила головку. Она была счастлива.

Такие дары преподнесли ему животные в день свадьбы. А слова, написанные ими на снегу, гласили:

«ОКО СОЗДАТЕЛЯ НА ГОСПОДИНЕ И ГОСПОЖЕ НАШИХ. ДА ПРЕБУДЕТ НА НИХ МИЛОСТЬ ЕГО»

Здесь кончается первая часть истории о Шантеклере, Петухе-Повелителе, и его на-роде, стражах Уирма.

Кокатрисс не только не предал земле кости своего отца, но, похоже, и не вспомнил о них ни разу. День и ночь нетронутым лежал Сенеке шероховатой кучкой слева от дверей Курятника. Таким благоприятным случаем воспользовались мясные мухи: они пробрались под его перья и отложили на его дряхлой плоти тысячи крошечных желтых яиц, а когда пришел срок, в теле его закопошились личинки. Они ели его глаза, пока Сенеке не уставился в небеса пустыми глазницами; они ели его язык, и Сенеке онемел; они заползли в его старое, одеревеневшее сердце; они поселились в сморщенном мешочке его желудка. Они остались единственной жизнью в Петухе-Повелителе — да и это совсем ненадолго, потому что Сенеке умер полностью истощенным, почти без мяса на костях.

В стране воцарился смрад. Бедные животные хныкали и затыкали носы. Везде они давились, везде их тошнило.

Есть стало невозможно. А самые малые и самые слабые из них заболели и начали умирать. Само по себе зловоние это было настолько гнетущим, что маленькие сердца просто не могли выносить его и переставали биться. То была не чума, потому что не было ее признаков у умирающих. Невероятно, но это был просто запах — мерзкий, густой, ядовитый и ужасно гнилой.

А потому те животные, что еще сохранили ясность в мыслях, организовали Комитет, поручив ему отнести петицию Кокатриссу — другого Повелителя у них не было.

Они обнаружили его не в Курятнике. Туда он не заходил с тех пор, как Сенеке замертво упал у порога. Они нашли его праздно сидящим под огромным дубом, что рос недалеко от реки. Рядом с ним припала к земле Жаба, та самая, что высиживала кожистое яйцо Кокатрисса. Но никто не поприветствовал Комитет, когда он приблизился, и никто не дал ему разрешения изложить свое дело.

— Э-э-э, — сказал Кабан, копаясь рылом в земле, — мы вот пришли.

Жаба как следует хлопнула глазами, но безмолвно. Кокатрисс только поднял на Кабана свой красный глаз и медленно изогнул свой змеиный хвост.

— Э-э-э,— снова сказал Кабан, переваливаясь своей немалой тушей с боку на бок, — мы хотим кое-что сказать. Попросить, — торопливо исправился он.— Попросить.

Среди Комитета был один Мыш, совсем незаметный. Глазки его метались от Кабана к Кокатриссу и обратно, и он ужасно беспокоился, что встреча проходит ни тпру ни ну.

— Э-э-э,— снова сказал Кабан, и Мыш поспешно стиснул зубы, борясь с желанием прогрызться сквозь масленое раболепие Кабана и сказать все самому. Деревья растут медленно. Кабаны говорят медленно, но сейчас у них нет времени для любезной — и дурацкой — беседы.

— Это было бы бла-го-род-ным делом,— медленно гнусавил в землю Кабан, — если бы господину было угодно даровать свое поз-во-ле-ние, мы бы организовали про-цес-сию и унесли его из этой земли, дабы похоронить его в каком-нибудь надлежащем и отдаленном месте. Бла-го-род-но, конечно же. — Кабан прервался, дабы подковырнуть рылом камень. — Повелителя Сенекса, мы имеем в виду, — сообщил он.

— Нет! — Слово было произнесено громким басом. Все до единого смотрели на Ко-катрисса в ожидании его решения. Но он ничего не говорил. Он лишь продолжал крутить своим хвостом и, будто бы издалека, разглядывать их всех своим красным глазом. И все они с изумлением переводили глаза с Кокат-рисса на Жабу, и затем стало ясно, что это она квакнула.

Как бы то ни было, когда Кабан снова начал говорить, все взгляды опять были направлены на Кокатрисса.

— «Нет»,— изволил сказать господин,— говорил Кабан.— Но ты, конечно же, по-ни-ма-ешь, что такое обычай, и, конечно же, ты не сом-не-ва-ешь-ся в хороших намерениях очень старого обычая, а это наш обычай — похоронить своего мертвеца. Повелителя Сенекса Припертого к Горам.

— Обычай, тьфу,— неожиданно выкрикнул Мыш, не в состоянии больше сдерживаться. — Да он смердит, и это нас убивает!

— И помимо всего прочего, — продолжал Кабан,— его останки под-вер-га-ют-ся гниению, не в вину ему сказано, конечно... и никакой тут твоей вины, господин.

(«Проклятие!» — сказал Мыш.)

— Он раз-ла-га-ет-ся, господин, и ты сам можешь заметить, что он рас-про-стра-ня-ет ужасный запах, и этот запах, если тебе будет угодно, он нездоров. Он вреден для нас.

— Убивает нас! Убивает нас! — закричал Мыш.

— Нет! — Это вновь была Жаба, изрыгающая ответы из своего широкого горла, в то время как Кокатрисс наблюдал, не открывая рта.

— Господин снова говорит: «Нет»,— продолжал Кабан. — Но, возможно, ты не по-ни-ма-ешь сути хо-да-тай-ства...

— Тело остается, где оно есть. Нет почестей, — изрыгнула Жаба, — нет конца вони. Нет похорон. Убирайтесь отсюда!

Это было поразительное зрелище, как члены Комитета покорно опустили плечи, и повернулись, и удалились каждый восвояси; ибо с этим последним словом Комитет разом был распущен и прекратил свое существование. Целиком, кроме Мыша. Он остался, и глаза его горели, и грудь ходила ходуном — так часто он дышал, столь полон был он ненависти.

— Убийца! — пропищал он Кокатриссу, но Кокатрисс одним ленивым взмахом крыльев поднялся на ветку дуба, уселся и поглядел вниз. — Убийца! — снова взвизгнул Мыш, и Жаба, внезапно оставшись в одиночестве, запрыгала вокруг ствола и спряталась за деревом. Оттуда Жаба изрыгнула:

— Ты слышал Кокатрисса. Убирайся отсюда!

После провала Комитета звери этой земли разошлись. Каждый сам по себе приспосабливался к жизни в этом мире. Каждое семейство придумывало собственное средство против ужасного, убийственного смрада, и держали они эти средства при себе и все более подозрительно косились на соседей. Каждое семейство само добывало себе пищу, складывало ее в потайных местах, а затем рыдало в отчаянии, ибо смрад всегда уничтожал запасы, где бы их ни прятали. И надо было на кого-то свалить вину за такие бесконечные несчастья; а потому каждое семейство винило соседнее, и, проходя мимо друг друга, они обменивались страшными угрозами и злобными взглядами. Животные на этой земле перестали разговаривать, а только, ворча, рявкая, рыча и блея, обвиняли и обвиняли друг друга. А дети, что остались в живых, боялись покидать свои жилища.

Почти таким же злом, как смрад, явилась тишина. Как бы жалко ни заканчивал Сенеке свое правление, о канонических кукареканьях он всегда помнил. Конечно, пел он их совершенно беспорядочно, но он пел их, поддерживая таким образом своих животных, объединяя и сплачивая их. Но Кокатрисс никогда не кукарекал каноны. И под его правлением день потерял и значение свое, и направление, а животные потеряли всякое чувство времени и цели существования. Земля их стала для них чужой. В душах их поселилось страшное чувство угрозы вещам гибнущим, богатствам беззащитным. Весь день напролет они ходили усталые, а ночью не спали. И не было зрелища печальнее, как слонялись они с опущенными плечами, втянутыми головами, хромая тут и там, будто бы вечно они бродят на вредоносном ветру, вздрагивая от каждого звука, словно ветер этот несет стрелы.

Но замешательство их стало и вовсе ужасным, когда однажды Мыш пробежал между ними, призывая их всех пойти и посмотреть на останки Сенекса.

— Вы думали, это все только одно, — кричал он. — Но вы узнаете! Вы узнаете, что это кое-что еще, кое-что похуже! Не притворяйтесь слепыми! Идите и смотрите!