Так продолжалось. Все животные вновь доверились сну, и темный лагерь угомонился.

Но, продолжая этот замечательный призыв ко сну, Шантеклер медленно продвигался по лагерю прямо к Безумному Дому Выдр.

И когда он дошел до того места, то не перестал кукарекать, не сбился с ритма, но как бы случайно ступил на спину Выдры Скрипа и остался стоять на ней, кукарекая и погружая когти в мех Выдры.

Скрип захрюкал. Петух-Повелитель вцепился еще сильнее.

Скрип жалобно завыл. Петух тисками сжал зверька, распростер крылья, сделал три огромных взмаха и швырнул Выдру прямо в гущу хорьков. У Скрипа не было сомнений относительно причины наказания, хотя ни слова не было сказано ему. И когда Шантеклер наконец взлетел на окружавшую лагерь стену, он воскликнул:

— Скрип! Благословение Создателя на тебе — даже на тебе, Выдра!

И Выдра решил отказаться от своих намерений, и в конце концов он тоже заснул.

Надлежало прокукарекать тысячи имен. Это хорошо. Ночь была очень длинная, и Шантеклер нуждался в этих именах, ибо сегодняшнему призыву ко сну следовало звучать всю ночь. Петух-Повелитель шагал по стене, кукарекая — мягко успокаивая сон животных. Но самого Шантеклера одолевала мрачная тревога о слабости его армии. Вот почему он не переставал кукарекать. Заговор выдр насторожил его. Моментальное смятение в лагере, их готовность все бросить и бежать стали для него откровением. Их страх перед врагом стал его страхом за них, и для него враг тоже стал еще ужаснее. А потому кукареканье его было необходимой ложью. Оно было миром, взывающим к устрашенным. Но устрашен был и сам возвещающий мир.

То была долгая, долгая ночь перед битвой. То был измученный призыв к покою.

За всю ночь лишь однажды прервался ритм его небывалого кукареканья. Ближе к утру.

Началом тому был смех.

Высоко в невидимом небе, прямо над собой, Шантеклер вдруг услышал злорадный, пронзительный смех — такой холодный, такой злобный, такой могучий ревущий хохот, что Петух задохнулся и забыл свое кукареканье. Перья его встали дыбом. Вся темнота вокруг него преисполнилась омерзительным звуком, и Петух застыл в совершенной неподвижности.

— Ха! Ха! Ха! — громыхал небесный хохот. Он был далеко. Он доносился из-под самых туч. Но он обрушивался с убийственной силой. Казалось, будто смех нацелен прямо на него. И сердце Шантеклера остановилось.

Тот знал его! Этот хохот знал Шантеклера, точно знал, где он стоит, знал страх, проникший в его душу, знал, что он слабый командир, знал его проигравшим, умершим и погребенным.

— А-ха-ха! Ха! Ха!

Там, в небесах, он вынашивал свою победу — самодовольный хохот; чуждый, вероломный, выжидающий хохот... И вдруг Шантеклер понял, что не имеет представления, где находится. На стене, разумеется, — но где на стене? Сторона, обращенная к лесу? Сторона — не дай ей Создатель! — у реки? Он часами обходил стену, кукарекая и не думая об этом, а круг это круг. Он заблудился! А именно сейчас ему стало жизненно важно знать свое местоположение. Проклятая тьма! Как может он мужественно противостоять демону над собой, если он не знает, где находится?

Тот знал, а он нет. Это делало Петуха беззащитным!

И Шантеклер развернулся и помчался по стене. Он не выбежал за стену, ибо что он найдет там? Ров, и что за ним? Лес? Реку? Он не спустился в лагерь. Животные помешают ему, собьют его с толку.

Он бежал по стене и вокруг стены, он рвался, головой вперед, прислушиваясь к собственному дыханию и разрывая легкие, чтобы дышать, слыша над собой тяжелый, торжествую' щий хохот. Он бежал сквозь черную ночь, и он завыл:

— Оно здесь! Я хочу видеть! Я хочу видеть! Я хочу видеть! О Создатель, где я?

Потом, безрассудно, он забежал на пологий откос. Он вскрикнул и покатился со стены в ров.

Скорбящая Корова спустилась вслед за ним и здесь еще раз дохнула на него. И бедный Шантеклер тотчас, будто дитя, прижался к ее шее, съежился и вверился ей целиком, без остатка. Насчет нее у Петуха не было ни малейшего сомнения. И, как ни странно, ее присутствие ничуть его не удивило. Не остановило его и собственное высокое положение. Он просто был благодарен за это убежище, и он спрятался там и ждал, когда прекратится дрожь.

Когда к Петуху-Повелителю вернулся здравый рассудок, он обнаружил, что хохот исчез и снова воцарилась ночная тишь, — он слышал лишь ветер, колышущий деревья в лесу. Деревья! Ах, Скорбящая Корова доставила его на северную сторону стены; лагерь находится между ним и рекою, и он спокоен. Теперь он знал, где находится.

Долго лежал Шантеклер, прижавшись к мягкой шерстке. Он отпустил свой рассудок в свободное плавание по течению ночи, и вскоре открылись и его уста. Он обнаружил, что произносит свои мысли вслух. Скорбящая Корова слушала. Тихо и долго он изливал свои потаенные страхи в ее безмолвие — все без остатка, вплоть до последней глупости, когда он, Шантеклер, Повелитель и вождь, понесся вскачь безумными кругами! Тихо и долго он делился каждой частичкой своего сознания с Коровой, что лежала рядом с ним во рву, и это тоже успокаивало его.

Но потом, даже в такой особенный час, крохотный червячок принялся точить Петуха: та Скорбящая Корова, что вчера вливала в ухо Мундо Кани целые потоки слов, сейчас ему вовсе ничего не говорит.

— Поговори со мной, — резко и громко прозвучали в ночи его слова. — Тебе нечего мне сказать? Кто ты? Зачем ты здесь? Откуда ты пришла? — А затем вопрос, про который Шантеклер подумал, что вовсе сам его не формулировал и даже задавать не собирался: — Почему я люблю тебя?

Его же собственный вопрос так поразил его, что он, будто во рву было светло и это можно было увидеть, пожал плечами, как бы говоря: забудь, я не то имел в виду. Но он намеренно закрыл рот и больше ничего не добавил.

Так прошел последний час ночи. Раз или два он ощущал — совсем чуть-чуть, — как рога ее покалывают ему спину. Они не давали ему уснуть. И в эти моменты Шантеклеру казалось, что Скорбящая Корова обращается к нему, хотя он не мог вспомнить ни языка, на котором говорила она, ни тембра ее голоса; и она не дала никакого ответа ни на один из его вопросов.

Но то, что он узнал от нее, заставило Петуха воспрянуть духом и телом. Три вещи она сообщила ему: три орудия против врага. И две он понял сразу. Но третья осталась загадкой.

Рута, сказала она, защитит.

Крик Петуха сметет и смутит.

А вот и то, что все завершит, —

Пес, который скулит.

Вскоре Скорбящая Корова исчезла, и Петух-Повелитель остался во рву один. А затем с неясным светом, давшим тень каждому твердому телу, ушла ночь, и страшный день настал.

Небо было камнем — провисшее, твердое, совершенно белое, горячее, накрывшее всю землю. Никогда раньше небо не было таким белым. Никогда раньше не возвращало оно с такой яростью жар земли. Ни голубым, ни розовым, ни мягким, ни милосердным, но белым, твердым и горячим было то небо, и гневным.

Казалось, оно все исходит шипением, до самого горизонта, где каменная крышка тряслась и жар, словно пар, убегал наружу.

Не было солнца. Небо было солнцем. И этот день не занимался зарей. Он с яростью набросился на землю. Он вонзился в лица животных. Он будил каждого болью и шипением.

Дети пытались и не могли встать. Матери и отцы видели, что ноги у детей онемели. Они тянулись помочь своим детям, но то были скорбные и медленные движения. Мысли каждого обратились на себя, и каждый жаждал хоть одной прохладной капли воды, дабы оживить свой набухший, вязкий язык.

Животные принялись стонать, и стон этот продолжался бы вечно, словно у хворых, если бы не мысль, тревожащая сознание.

Они говорили:

— Где Шантеклер?

Невзирая на ослепительное белое сияние, они широко раскрывали глаза. Они смотрели вверх, на стену, что окружала их повсюду.