— ПОКИ-И-И-НУТ!

Шантеклер был ошеломлен. Семь курочек упали замертво. Но Шантеклер не обратил никакого внимания на свалившиеся с насеста тела. У него были более важные проблемы.

Следует объяснить, что, хотя Шантеклер вполне мог летать, делал он это крайне редко. Он привык расхаживать — степенно и важно. Расхаживание наилучшим образом подчеркивало его чувство собственного достоинства и до некоторой степени утверждало его власть, в то время как полет в исполнении Петуха, как правило, выглядел по-дурацки: тяжеловесно, неуклюже и, в общем, совершенно не нужно. По мнению Шантеклера, крылья у Петуха-Повелителя предназначены вовсе не для полета. Ими вообще не следует ничего делать, ибо, когда часть тела совсем ни для чего не предназначена, она становится знаком превосходства. Но иногда Шантеклер поступался принципами.

Доведенный до белого каления, он соскочил с насеста и заколотил крыльями. Он полетел прямиком из Курятника, через дверь и над Псом.

Пса он заметил, пролетая над ним. И этот мимолетный взгляд скомкал приземление. Он шмякнулся на землю, будто мешок с трухой, и дважды перевернулся. Во все стороны посыпались перья.

Пока Шантеклер в куче перьев силился встать, Пес подошел к нему и залил слезами петушиное крыло.

— Перья, — рыдал Пес. — Мягкие, чудные перья, — жалобно тянул он, — что растут точно так же, как шерсть. А у меня, — рыдал он, — у меня только шкура. Днем шкура чешется. — И он скорбно возложил тяжелую лапу на крыло Шантеклера.

Шантеклер отпрянул от этого призрака, уставившись на него оскорбленно и в то же время растерянно. Но Петух считал себя готовым к любым неожиданностям. А посему он рассек ночной воздух звонким кукареканьем, направленным прямо в громадный псиный нос. Пес тут же рухнул на землю и перекувырнулся на спину.

Лишь на мгновение, но Шантеклер был удовлетворен.

— Слушай,— донеслись внутриутробные рыдания Пса, дрожащего неукротимой дрожью.— Повелитель Вселенной, послушай вот что. Для одних у тебя есть такая сладкая мелодия, а для других — звериный рык. — Из носа у него струился целый поток. — Покинут,— заревел он.

Шантеклер вроде бы как чихнул, но не совсем чихнул. Ярость забила ему глотку.

Ладно, коль в первый раз не сработало, он решил попробовать кукарекнуть вторично, и даже еще более внушительно, мощным громовым раскатом, наполненным такими леденящими душу проклятиями, что этот башмак вскочит наконец и понесется отсюда во весь опор. А потому он подскочил к самой груди Пса, поглубже вдохнул и распахнул свой клюв прямо в тот вислый лоскут, который принял за ухо.

— КУ-КА-РЕ-ДУРАК-БЕЗМОЗГЛЫЙ!

Клич вышел дивный и ужасающий. В страхе зашелестел лес. Задрожали листы.

Но Пес так и лежал на спине, глядя вверх, и даже поцеловал Шантеклера прямо в клюв.

— Прими мою благодарность, сердце твое великодушно, — еле слышно простонал он. — Одной этой песнью ты сделал для меня больше, чем моя мамочка за всю свою несчастную жизнь.

Голова Шантеклера рванулась назад, будто пистолетный курок. Одну убийственную минуту он молчал, застыв на насесте, коим служила грудь Пса. Затем слова полетели из него, как пули.

— У меня есть шесток,— кричал он.— Теплый, потому что я спал на нем. У меня есть Курятник. Он тих и спокоен, там берегут мой сон. Теплый шесток! — Правой ногой он поскреб псиную грудь, как скребут грязь во дворе. — Спокойный Курятник! — Он поскреб левой. — А ты, ты, подстилка! Ты, бурдюк! ТЫ РАЗБУДИЛ МЕНЯ!

— Извини меня,— прошептал Пес,— за разговоры в столь неурочное время, но отнесись к себе с такой же добротой, как ко мне, и — посмотри вокруг.

Шантеклер утратил дар речи. Разинув клюв, он невидящим глазом уставился на Пса.

— Взгляни на небеса,— сердечно зашептал Пес.— Посмотри на деревья, кои так прекрасно устроил Создатель. И лишь одна печаль — глядеть на меня, в котором Создатель допустил столь мерзопакостную промашку. Ах,— вздохнул Пес,— какой у тебя замечательный маленький клювик.

Даже самый яростный, самый убийственный клич не способен был сдвинуть с места этого удивительного оборванца. Никакое выражение гнева не могло убрать его отсюда. Шантеклер содрогнулся от злости. Его бородка тряслась. Его перья растопырились и трепетали. И, видя, что больше ничего не поделать, он свирепо вмазал Псу по носу.

— Воистину так! Я согласен с тобой, — со свежей скорбью зарыдал Пес.— Это мое неизбывное горе, и я был бы тебе признателен, если бы ты вовсе отхватил его.

— Ко-ко-ко.— Шантеклер задыхался; он принялся клевать огромный нос, будто на пианино наяривал, да еще волосы при этом выщипывал и выдирал кусочки кожи.

С каждым клевком Пес произносил:

— Благодарствуйте.

С каждым следующим клевком он выдавливал сквозь рыдания:

— Но все без толку.

А на каждый третий клевок он отвечал воплем:

— И все же ты для меня больше, чем просто друг.

Наконец наступил момент, когда был сломлен и сам Петух-Повелитель Шантеклер. После того как Пес начал проникновенно мурлыкать: «Мой друг — врачеватель, посланный небесами доктор с исцеляющим клювом», случилось так, что Шантеклер сам заревел. Он сполз на землю, лег на спину, вытянув обе лапы к небесам, и невнятно кукарекнул. Он рыдал.

И вот так, бок о бок лежа на спине, они выли хором, ибо Пес тоже не прекратил рыдания.

— Вот это,— говорил Пес с состраданием,— называется сильный довод. Горы стоят вечно, хотя попытка была убедительной, добрый мой друг. Но горы стоят вечно, и многих сильных духом перемололи они. — Он вздохнул, а потом зарыдал спокойно и почти умиротворенно.

Вдруг Петух произнес:

— Головная боль. Голова болит! — Он резко оборвал фразу.

А затем он не пошел важно и напыщенно. Он спотыкаясь заковылял в Курятник.

Пес вертел глазами, по-прежнему лежа на спине.

— Доктор, посланный небесами, — сказал он.

Утром Петух-Повелитель Шантеклер шагнул из Курятника, дабы прокукарекать встающему солнцу и разбудить всех своих насельниц. Но этим необычайным утром он, закончив, зашелся хриплым кашлем; а затем он обнаружил, что стоит на чем-то теплом. Он посмотрел вниз и обнаружил под собой улыбающегося ему Пса. Пес тряс головой. На глазах у него были слезы.

— Какой голос в эдаком замечательном маленьком клювике,— сказал он.

— Какая головная боль, — сказал Петух, — от эдакой подстилки.

Пес застенчиво опустил голову

— Спасибо, Доктор,— сказал он.

Петух отпрыгнул и важно прошествовал прочь. Перья его хвоста колыхались сзади, будто флаги.

— Именуюсь Шантеклер, — сказал он, — ты, тряпка.

— Это дело пустячное; действительно ничтожное дело, — отозвался Пес, следуя за ним, — но для меня тоже нашлось имечко. Конечно же, в нем нет никакой красоты. Если Доктор желает звать меня Тряпкой вместо Пес Мундо Кани, этот Пес будет счастлив.

Начиная с этого дня Пес Мундо Кани впадал в уныние, если Шантеклер кукарекал восходящему солнцу откуда-нибудь еще, помимо его собственной жалкой и шероховатой спины.

Шантеклер, Петух-Повелитель, кукарекал в гневе, это несомненно. Выведенный из себя или просто не в духе, он мог призывать гнев Создателя на древесного клеща или на что-нибудь в этом роде, коли на то пошло. Но ни у кого не должно возникнуть ни впечатления, будто он кукарекал лишь в подобных случаях, ни мысли о том, что он знал кукареканье лишь такого рода. Кукареканье было его ремеслом.

Вообще-то Шантеклер делил свои кукареканья на две основные категории. Одни он называл своими «случайными кукареканьями»: кукареканьями, родившимися сию секунду, по случаю, по настроению и не привязанными к определенному часу. Таковым образом он кукарекал при любых капризах и волнениях.

Кукареканье для смеха и кукареканье горестное; задорное, радостное кукареканье, что погружает в ликование и заставляет пускаться в пляс прямо в Курятнике; тихое, вкрадчивое, стыдящее кукареканье, от которого куры прячут головы под крыло. Когда что-нибудь сильно восхищало его, он мог кукарекнуть эдаким переливчатым кукареканьем. Кукареканьем, подобным громовому набату, он мог призывать сами звезды, и тогда сами звезды становились на караул. А в случае смерти кого-то дорогого его сердцу Шантеклер, Петух-Повелитель, оплакивал кончину, вознесясь на крышу своего Курятника и там издавая горловое кукареканье, которое звоном тяжелого чугунного колокола разносилось по всей округе, и тогда твари Господни непременно оставляли свои дела, склоняли головы и проливали слезы.