Может, чтобы придать ему какой-то смысл, может, чтобы вновь почувствовать себя взрослой и способной принимать решения, Пертелоте пошла вперед — то ли в сторону лагеря и удаляясь от Шантеклера или, наоборот, к Шантеклеру, ей было неведомо. Полное одиночество оглушало Курицу.

Земля была неровной, а темнота вокруг ее ног кромешной. Она споткнулась, упала лицом в грязь. Потом подняла голову, ее затошнило от запаха крови; глаза ее различили неясный силуэт; и она ужаснулась. В двух дюймах от ее лица была разинутая оленья пасть — бессловесная и бездыханная. Она будто бы распахнулась в крике, но ни звука не вылетело из нее. Олень был мертв.

Пертелоте, задыхаясь, поднялась и отступила назад. Снова поскользнулась и упала, на этот раз испугавшись хлюпанья грязи, будто кто-то тонет в трясине. Она отпрянула — и ее подхватил Шантеклер.

— Ну! — сказал он. — Рассказывай, что ты здесь делаешь.

На мгновение Курица будто одеревенела. Но в следующее мгновение он схватила Шантеклера и с невероятной силой потащила его назад, к Оленю. Одиночество взорвалось неистовством.

— Как его зовут? — потребовала она.

— Что? — Шантеклер был ошеломлен.— Я не знаю, — сказал он. — Не видно.

Пертелоте толкнула его ближе.

— Коснись его. Ощупай его лицо. Назови мне его имя!

— Но он мертв.

— Мне все равно,— вне себя взвизгнула Курица. — Я хочу знать его имя!

Шантеклер потянулся сквозь тьму и ощупал Оленя. Он подался назад и встал рядом с Пертелоте. Он произнес срывающимся голосом:

— Нимбус.

— Нимбус! — вскрикнула Пертелоте. — Его имя Нимбус! Нимбус тоже мертв!

— Пертелоте... — пытался сказать Шантеклер, но она резко отвернулась от него.

— Я отдаю тебе своих детей. Я сижу со страдающим Лисом. Я латаю тебе Хорька. Я пою ему. Я даже наблюдаю, как ты покидаешь лагерь, не сказав мне ни слова, — и я терплю. Хватит! Послушай меня! Ты уходишь, и ты будешь сражаться с Кокатриссом, и ты умрешь, а я буду терпеть. Все происходит только так. Ты выбираешь. Лис, Хорек, Шантеклер, Властелин и Петух-Повелитель — вы все вольны выбирать, а я рождена терпеть. Но почему Нимбус? О Создатель, почему он должен умирать?

— Пертелоте, я не...

— Позволь мне закончить, Шантеклер! Вместе с Нимбусом, позволь закончить прямо здесь! Он последняя жертва, самая бестолковая! Никто не знает, кто этот Нимбус. Ладно, тогда он дитя мне — мой муж и мой отец. И он все, что я хочу иметь!

Шантеклер неловко попытался обнять ее крылом.

— Не надо так говорить. Не сейчас.

Но Пертелоте вырвалась.

— Отойди от меня, ты! Ты уже бросил меня. Да! Ты отправился сражаться с Кокатриссом, мой Повелитель. Ты уже мертв. Да! Так! Я иду оплакивать Нимбуса.

Она побежала сквозь тьму. Шантеклер не пытался остановить ее, он даже не последовал за ней. Но голова его запрокинулась, и он издал вопль, полный боли:

— Пертелоте!

Пертелоте тут же рухнула, будто подстреленная. И прямо там, лежа в грязи, разрыдалась во весь голос. Плач рвался из ее души, будто корни из земли, и Пертелоте кричала:

— О Шантеклер!

И тогда он подошел к ней, и на этот раз она позволила поддержать себя. Среди множества черных силуэтов на поле брани они казались единой, ничтожно малой, чужеродной массой, но то была живая масса — в этом заключалась разница.

Казалось, прошла эпоха, прежде чем Шантеклер заговорил:

— Пертелоте, я люблю тебя.

— Я больше так не могу, — сказала она кротко, своим собственным голосом. — Дважды я вижу василисков. Дважды разорение. А Кокатрисс — он никогда, никогда не уйдет. Я устала, Шантеклер.

— Так же, как и я, — сказал он.

— Я думала, мы победили сегодня. Но я думала, что победила еще девять месяцев тому назад, когда плыла по реке. Свадьба и наши дети — я думала, это победы. Но Кокатрисс вернулся, он возвращается и возвращается; и теперь ему нужен ты, и ты тоже. И на этом конец.

— Именно так.

— Да, но что за конец? Ты умрешь, и что потом? О Создатель, лучше б мне умереть год назад.

— Пертелоте, нигде не написано, что я обязательно должен умереть.

— Ты так говоришь. Ты так говоришь. Шантеклер, ты никогда не приближался к Кокатриссу. Помоги мне Создатель, я — да.

На это Шантеклеру ответить было нечего. И он промолчал.

Она спросила:

— Кто такой Уирм?

Шантеклер искренне ответил:

— Я не знаю.

Пертелоте усложнила вопрос:

— Зачем существует Уирм? — сказала она.

К удивлению Курицы, Шантеклер рассмеялся.

— Спроси меня, зачем существует нос Мундо Кани, — сказал он. — Мне неизвестно, зачем этот башмак явился миру, но он существует. Я не знаю, Пертелоте. Я не знаю.

— Что есть Уирм?

— О Пертелоте. Разве я видел его? Разве известны мне мать и отец, его породившие? Разве сообщил он мне, каков он с виду и какова его цель? Разве Создатель объяснил мне, что живет под нашими ногами или почему он допустил ему быть? Я спрашивал не раз, видит Создатель. Но Он молчал. Уирм существует. Как я могу ответить, что он такое?

— Помимо всего прочего, с чем мы сражаемся, есть Уирм. Помимо василисков. Непостижимее даже Кокатрисса — Уирм.

— Похоже, так оно и есть.

— Тогда мы сражаемся с тайной, — сказала она,

— Да, — сказал он.

И она сказала:

— Шантеклер, я так безумно устала.

Расплывчатый свет над рекою заколыхался и, казалось, приобрел очертания — ухмыляющиеся, самонадеянные рожи, вздымающиеся над водой. На фоне этого нечестивого света Пертелоте увидела силуэт Шантеклера. И мысли ее были теперь не о себе, но о нем, ибо она увидела, как низко склонилась его голова. И Пертелоте стала другой.

— Шантеклер?

— Что?

— И я тебя люблю.

Теперь Петух-Повелитель обнял ее по-настоящему и так крепко, что она крякнула.

— О Шантеклер, у меня так мало веры,— сказала она.

— Но ты же пришла на это ужасное место, — возразил он. — Кто еще отправился за мной?

Она пыталась заглянуть ему в глаза, но потерпела неудачу. Лишь его гребень, подобный короне, был виден на фоне речного света.

— Ты прощаешь меня?

— Ах, госпожа с пламенеющей грудкой, чьи песни, словно музыка сфер, госпожа, что рыдает и снова поет и навечно обречена терпеть, — она спрашивает, прощаю ли я. — Он нежно тронул ее. — Что-нибудь еще, Пертелоте? Я прощаю.

— Ты будешь завтра сражаться с Кокатриссом? — спросила она.

Похоже, она решила все расставить по своим местам, заставив его говорить об этом: это был прямой вопрос.

— Да, — сказал он.

— Это возможно?

— Это будет. Я не намерен возвращаться в лагерь, пока не сражусь с ним.

— Ты выбрал против зла.

— Я выбрал.

— И, возможно, мой муж умрет за свой выбор.

— Даже если так, — сказал он. — Мы сражаемся с тайной.

И до чего же мирное утро наступило с рассветом. Река спряталась в тумане, и оттуда не доносилось ни звука. Туман проник и за круглую стену лагеря, превратив его в чашу, наполненную сонной белизной. Бесшумной белизной, ибо невидимые животные слали. Туман плыл меж стволами деревьев в лесу. Белая пелена опустилась на поле брани. До чего же ласковый день! И небо, какое доброе небо!

Какая коварная, мерзкая ложь!

Одна Пертелоте была на виду. Она осталась слать на стене. Забытый лоскуток. Ее голова свесилась с края, ее крылья распластались по сторонам, ее клюв был испачкан, запылен, ибо она буквально обрушилась в сон, прервавший ее ночное радение. Она понятия не имела, что вокруг уже утро. Сон ее был благ, хотя и очень недолог.

Звук, прилетевший от скрытой туманом реки, внезапно оборвал ее сон.

Одна нота. Одна долгая, нескончаемая нота, такая холодная, такая сверлящая, преисполненная такой лютой ненависти, что Пертелоте отшвырнуло назад. Если бы звук оборвался, она бы застыла в этой позе. Но он не оборвался. Он держался все на той же губительной ноте, и Пертелоте побежала от него. Она бежала, сломленная и обезумевшая, взбивая грязь кончиками крыльев, теряя перья. Она бежала по стене в сторону леса, тряся своей маленькой головкой и тяжело дыша.