Как легко он бежал по краю наступающей бездны, отталкиваясь от глыб, качающихся и слетающих в пропасть. У Мундо Кани был талант.

— Эй, Уирм! Великий Уирм боится взглянуть на сущую пустяковину, на нос, на блоху! Страшится увидеть пылинку, что вызывает его на поединок. Такое зло — раскалывает всю землю, а от Пса — от Пса прячется! Уирм... — И крик, прозвеневший от земли до небес, крик, пронзивший всю землю насквозь: — УИРМ!

Шантеклер бросил мимолетный взгляд на Пертелоте. Она это знала! Но когда он взглянул, то увидел, что она прижалась к земле, закрыв лицо свое, глаза и уши, чтобы не слышать сольного выхода Пса Мундо Кани.

Сердце Шантеклера разбилось вдребезги. Он принялся осыпать себя пылью. Высокий, тонкий вопль, горестный и виноватый, поднялся из его груди и вырвался наружу.

— О мой Создатель, — рыдал он.

— Уирм! Уирм! Уирм? — глумился Мундо Кани, швыряя насмешки в глубины преисподней. Он бежал по краю все дальше и дальше от Шантеклера.

Затем туша внизу вновь зашевелилась. На этот раз она не поворачивалась, но, следуя новой цели, скользила в расщелине: собиралась складками и скользила, собиралась и скользила.

Пес будет сражаться с тобой! Именно так! Столько благородных, а выбрали Пса. Смотри на меня, Уирм,— и взгляни на себя, злобный Уирм! — Мундо Кани исступленно размахивал рогом. — Ну, смотри? Смотри! Эй, Уирм, смотри на меня!

И в глубине ущелья, из камня, из подземной темницы, выскользнул единственный неподвижный глаз.

Чудовищный, немигающий, лишенный век и глядящий — вот каков был этот холодный глаз, око Уирма. Белое вокруг черного, столь черного, что все призраки ночи могли затеряться в такой черноте.

Желание Мундо Кани исполнилось. Уирм смотрел на него.

На секунду Мундо Кани с длинным рогом в зубах припал к земле, в напряжении застыв над бездной. Затем, с воплем, он прыгнул.

Через край, обгоняя потоки грязи, словно тень, бегущая по скале, вниз и вниз летел Мундо Кани, и белый рог мертвенно сиял в темноте.

Глаз почти успел повернуться. Но Мундо Кани хорошо прицелился, он превратился в безжалостную стрелу. Он тяжело плюхнулся прямо в глаз, всеми четырьмя лапами. Он скреб своими острыми когтями, вцепился, поднял рог и вогнал его весь целиком в белую плоть.

Как же разбушевался Уирм!

Взад и вперед заметалась туша между стенами ущелья. Рев поднялся такой, будто все пещеры земли были Уирмовым горлом; все наполнилось его отвратительным ужасом. Он больше не руководил своими сокрушающими телодвижениями. Он был безумен, разъярен — и слеп.

Дальняя сторона пропасти сплошь начала осыпаться. Валуны устремлялись в бездну. Бушующие воды долбили и разбивали утес, вымывая землю, выплевывая камни и сгребая весь склон ко дну. Вскоре обрушилась скала, и стена рухнула и осела на дне. А наверху море просто споткнулось, будто изумилось, встретив на своем пути непреодолимую преграду; море споткнулось, а затем отступило и улеглось куда ниже, чем было прежде. И моментально заполнилась бездна валунами и скалами, грязью и грудами грунта, смешанными с водой, — крепкий раствор, залатавший землю.

На небесах, словно ветхая пелена, разорвались на клочья тучи. И солнечный свет устремился вниз и наполнил землю. И Шантеклер мог видеть все это. Но в этом неожиданно тихом, неожиданно ярком мире Шантеклер воскорбел.

Не было за ним ни Курятника, ни лагеря, ни стены. Опустошение.

Перед ним, но уже довольно далеко отступив, блестело спокойное море. А между ним и морем не было бесконечной трещины, с запада на восток разделившей землю, — злобный рубец затянулся.

Именно туда, на этот шрам был устремлен взгляд маленького Петуха. Но вовсе не шрам видел он. Снова и снова, ясно, как наяву, вставала перед ним картина: он вспоминал, что, когда Уирм взметнулся столь безудержно и когда на него обрушилась стена, в глазу его был Пес, пронзающий и пронзающий этот глаз длинным рогом, пока не превратил этот глаз в слепую и раскромсанную впадину.

Уирм, и большее, чем Уирм, — этот рубец поглотил Мундо Кани.

В сиянии дня Шантеклер подошел к Пертелоте и лег рядом с ней.

— Покинут,— сказал он. Он зарылся лицом в пламенеющие перышки на ее горле. — Покинут.

Здесь кончается третья часть истории о попытке Уирма вырваться на свободу, ее провале и о странном вхождении Пса в Подземный мир.

Джон Уэсли Хорек не умер, но ему потребовалось немало времени, чтобы признать этот факт.

Еще сильнее, чем когда-либо, проявилось его отвращение к свету. Свет угнетал и тело, и душу его, воссияв именно тогда, когда он рассчитывал очнуться в гробовой тьме. Свет ранил ему глаза, поскольку он, как бы то ни было, оставался Хорьком, и слабость любого хорька к свету усиливалась по мере выздоровления. Свет унижал его, ибо он постоянно ловил мимолетные взгляды других животных на своей безухой голове и изуродованном, лысом боку. Свет раздражал его: ведь солнце никогда, никогда не осенит своими лучами его мирную жизнь с Крошкой Вдовушкой Мышкой; и вот теперь, когда она мертва и солнцу больше незачем светить, оно палит с возмутительной силой. Для Джона Уэсли Хорька солнечный свет оказался жестоким, слишком поздно доставшимся даром.

А потому, как только он смог ходить, он отправился во тьму. Не было ни Курятника, дающего тень, ни крыши, чтобы укрыться, ни пола, ни какого-нибудь места под полом, чтобы спрятаться там. Он вернулся в свою нору у подножия облюбованного клена.

— Все без толку,— сказал он и решил никогда больше отсюда не выходить.

Пертелоте слышала эти стенания. Все это время она ухаживала за ним.

— Весной мышки затевают уборку. Зачем же убивать и забирать дом?

Когда по прошествии нескольких дней и ночей он не только не вылез из своей норы, но и не издал там ни звука, Пертелоте обратилась с этим к Шантеклеру, и тот безотлагательно принял меры.

— Ау, Джон! — закричал он с середины пустого, плоского двора. — Джон, ау! Уэсли, ау! Хорек!

Остальных животных он разослал по домам. Вокруг него суетились, клевали и трудились с полуденным прилежанием (ибо это происходило в середине дня, и надлежащие канонические кукареканья были прокукареканы, точно так, как и до того момента, когда порядок времени был нарушен Уирмом) двадцать девять работящих кур, в то время как семь юных мышат носились стайкой между двором и лесом.

Ответа из норы не последовало.

— Джон Уэсли, увалень! Вылезай оттуда! Мы не собираемся носить тебе еду. Мы не собираемся жалеть тебя. И когда ты вконец зачахнешь, кончину дурака мы оплакивать тоже не станем. Вылезай и принимайся за работу! Здесь сейчас много работы!

В самом деле, работа. К югу от них теперь море. Чуть ближе моря — рубец, и на его спекшейся, ядовитой земле пока не выросло ни единой травинки. А дальше, от рубца до леса,— чистое поле, где был когда-то оживленный центр Шантеклеровой земли и стоял Курятник, — но теперь это был просто пустырь.

— Что было, то было, Джон Уэсли! А теперь снова наше время пришло, если мы сами сделаем его таковым. Что было, то было, Джон Уэсли! А теперь мы смотрим вперед. Вместе мы все вернем на свои места, и все будет как прежде.

Но из норы под кленом по-прежнему не доносилось ни звука.

— Ладно, быть посему,— сказал Шантеклер Курице, поворачиваясь к лесу задом. — У меня нет времени на уговоры.

— Но это убьет его.

— Этого он и хочет, разве не так?

— И это то, чего хочешь ты?

— Хочу! Я хочу заново отстроить мою страну. Я хочу, чтобы прошлое перестало терзать мою душу. Я хочу больше никогда не думать об этом.

— Ты не можешь заставить себя не думать об этом, — сказала Пертелоте. — И не в твоей власти, Шантеклер, очистить свою душу от того, что изменило тебя. Пожалей Хорька. Он меняется медленней, чем ты. Он нуждается в прошлом более тебя; вспомни, каким он был шумным.