Среди ночи кто-то распустил нюни за Курятником Шантеклера. Наверное, Шантеклер не имел бы ничего против, ограничься все несколькими слезинками, сопровождаемыми стоном-другим. Но стенания эти никак было не назвать слабым стоном. И с каждым темным ночным часом они усиливались. Они превратились в самый настоящий рев, сменившийся не менее натуральным воем. А уж вой — в особенности у ворот собственного Курятника, в особенности посреди ночи — подобное никак не могло пройти мимо ушей Шантеклера.

У Шантеклера, Петуха-Повелителя, и так имелись определенные проблемы со сном, хотя винить тут было некого. Он храпел. Ладно, если Шантеклер называл это храпом, то и все прочие обитатели его Курятника тоже называли это храпом. Но втайне все прочие знали, что это было явное кукареканье.

Вот как все происходит: когда опускаются сумерки, вся компания Курятника усаживается на свои шестки, глубоко прячет головы в перья, нахохливается, кудахчет и погружается в сон — и Шантеклер среди прочих. На несколько часов в Курятнике воцаряется тишина и блаженный покой — добрый, крепкий, безмятежный сон. Но затем Шантеклера начинают посещать сновидения, и тут он разражается столь неожиданным, громким и пронзительным храпом, что неминуемо просыпается всякая живая душа в окрестностях Курятника. И тотчас всем им находится дело. Они старательно притворяются, будто по-прежнему спят, ведь, в конце концов, храп принадлежит Шантеклеру.

Когда храпы эти становятся громоподобными, пробуждается и сам Шантеклер. С головной болью. И он уж не притворяется: нет, он проснулся и чрезвычайно таковым обстоятельством рассержен. Он злобно поглядывает то на того, то на этого, ища виноватого, выжидая, пока какая-нибудь несчастная душа не вынесет и шевельнется!

— Ты — возопит тут Шантеклер, и Курица сникнет, невольно двигаясь уже по-настоящему. — Ах-ха-ха! Ты!

Петушиный гребень султаном вздымается на макушке. Шантеклер бьет крылом, важно направляется к несчастной Курице, и глаз по ту сторону его петушиной головы, что направлена к ней, буравит несчастную насквозь.

— Ты! Ты! Ты! Спишь на моей соломе. Ешь мое зерно. Прячешься от ветра, сохнешь после дождя. И чем ты воздаешь мне за мою великую доброту? ТЫ БУДИШЬ МЕНЯ! Нет, хуже, ты РАЗБУДИЛА меня!

Затем Шантеклер издает вопль, который считает чем-то получше храпа. Это истинное кукареканье, и оно влетает в трепещущее куриное ухо с такой силой, что бедняга уже не сможет заснуть весь остаток ночи. Полный негодования, возвращается Петух-Повелитель на свой шесток, отдуваясь и озираясь и возмущенно бормоча: как должны презирать и ненавидеть его, чтобы разбудить, прервать его грезы! Но в конце концов он роняет голову и засыпает вновь.

Факт более чем очевидный: Шантеклер, Петух-Повелитель, отличался беспокойным сном. И факт широко известный. Весь Курятник неимоверно страшился пробуждений этого грома оперенного. Вот почему, когда однажды ночью некто зарыдал близ Курятника, все слышали это, но никто не шевельнулся. И когда рыдания сменились воплями, обитатели продолжали притворяться с изумительным мастерством и полной безнадежностью. А уж когда вопль дорос до подлинного рева, что ж, тогда в камень обратилась даже самая последняя цыпочка.

О, сердца их, разумеется, не остановились. Какое сердце не шевельнется жалостью, внимая столь скорбному гласу? Кто удержал бы катящуюся по клюву слезу, услышав все горе, что сквозило в этом голосе? Да весь мир казался юдолью печали в звуках плача столь жалостливого. Да этот голос заставил бы разрыдаться даже камни — что уж говорить о трех десятках курочек, кои из последних сил пытались стать камнями.

— Покинут, — кричал он, кто бы он там ни был. — Поки-и-и-нут, — завывал он.

Три камешка засопели, и шестьдесят глаз бросили испуганные взгляды на Шантеклера; но Петух был погружен в сон.

Голос звучал, будто кожа на древних ботинках.

— Не слушайте меня, — рыдал он. — Всякое доброе сердце да пребудет во сне. Пусть никого не потревожит ноша, взваленная на меня. Спите! — воздыхал он. — Спите, мирные души! — ревел он. А затем снова: — Поки-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-нут!

Маленькая капля повисла на клюве Шантеклера, влажная нитка протянулась от кончика клюва до низа бородки. То была хорошая примета. Это означало, что он спит очень крепко и, возможно, курочки останутся целы. Хотя нет примет безусловных; а голос этот там, снаружи, был происшествием совершенно необычайным. Так что курочки продолжали притворяться и трепетать.

Голос звучал, будто кто по грязи хлюпает.

— О, горе мне! Я достоин лучшего места! Каким чудесным существом я мог бы оказаться,— рыдал он,— любо-дорого было бы посмотреть. Но вот это место, а вот я. Смотри на меня и воскорби. Смотри на меня и пожалей. Нет! — совершенно неожиданно возопил он. — Нет, не смотри! Никто не должен быть отягощен подобным видом — видом ходячего недоразумения. Нет, спите, — продолжал вопить он. — Спите и оставайтесь такими, каким мне быть никогда не суждено. Душа моя согревается при мысли о том, что некто пребывает в мире. Спите. — И тут он завыл, будто северный ветер: — Поки-и-и-и-и-и-нут!

Шантеклер шевельнулся. Он свесил с насеста одну лапу. Две курочки лишились чувств, но это было лишь движение во сне. Да, теперь в беспокойном сне, но все же по-прежнему во сне.

— А что этот нос? — рыдал голос снаружи, казалось глубоко израненный новым страданием.— Вы все считайте, что вам повезло. Отправляйтесь домой и, глядя в зеркало, благословляйте судьбу! Ибо стоит вам пожелать, и вы отворотите взгляд от этого носатого чудовища. А я?

— Ты, — пробормотал во сне Шантеклер. И еще одна цыпа обмякла на жердочке.

— Увы, Повелитель Вселенной, — я!

— Ты, — булькнул Шантеклер.

— Я вынужден постоянно любоваться этим носом, ибо он сидит у меня между глаз. Между моих глаз, будто башмак, весь день напролет. Всякий раз, куда бы я ни взглянул, снизу и торчит мой нос. Увы, я, я! Но вы — вы вечно пребывайте в покое. Спите! Спите! — И затем последовал вопль, подобный выстрелу: — Спите!

Шантеклер очнулся ото сна столь стремительно, что проглотил слюну и подавился.

— Слушайте это,— изо всей мочи взвыл голос снаружи. — Я — скорбь странствующая. Глядящий на меня разобьет свое сердце; а вот мой нос, и я вечно должен смотреть на себя. Покинут! Покинут в этом горестном подобии тела. Поки-и-и-и-и-и-нут!

И вот результат.

Шантеклер дернул головой влево, вправо, дабы удостовериться в истинной природе доносящихся звуков. Мгновение он был настолько изумлен этим шумом, что принял его за отголосок сна. Можно ли представить себе такого дурака, чтобы он производил такой шум? Хотя слово, обрушившееся на него подобно снежной лавине: «Покинут!» было столь же реально, как головная боль Шантеклера.

Вот какой был результат.

Шантеклер, Петух-Повелитель, принялся бить крыльями.

— Кук-а, кук-а... — начал он, но совсем не так громко, как можно было ожидать, и далеко не так свирепо. Он выпятил грудь, на шее у него ощетинились перья: — Кукаре... кука-ре...— Но опять получалось не так, как он того хотел. Прямо какое-то проклятие!

Он покачался туда-сюда на жердочке, запрокинул голову аж до перьев на хвосте и закричал:

— Кук-а-мамочка! Кук-а-папочка! КУ-КА-РЕ-КУ!

Вот это получилось именно так, как он хотел.

Но выглядело почти так, будто голос снаружи был счастлив услышать выкрикнутое Шантеклером, ибо ответ, казалось, прозвучал с неким поддерживающим разговор одобрением: