Шли дни, и в Курятнике стало очень жарко. Петух много ел и жирел, и от жира ему становилось еще жарче. А потом, когда жар достиг определенной температуры, Сенеке почувствовал дикую боль в чреслах, и с телом его произошло нечто странное. Сначала оно закудахтало, в точности так, как будто он был курицей. Затем оно присело прямо над землей, неодолимо увлекая Петуха помимо его воли. Затем оно снесло маленькое кожистое яйцо.

Сенеке, Петух Припертый к Горам, проснулся.

Ужас отпустил его. Оставался безумный огонь в его глазах, потому что имелось подтверждение обещанного видением, которому Петух верил всем своим существом. Яйцо, как бы то ни было, вот оно — яйцо! И Петух возлюбил свое странное маленькое яйцо.

Он распахнул двери в Курятник и закричал голосом столь громким и величественным, что каждый услышал:

— Сюда! Идите и смотрите, вы все!

Они подошли. Что-то произошло с их Повелителем за время его добровольного заточения; он говорил твердым, безжизненным голосом, не допускающим никаких возражений. Они подошли, и он показал им свое яйцо.

— Это будет мой сын,— сказал он изумленным животным. — Когда он вылупится, то будет носить мое имя и будет править вами — справедливо, добродетельно и... сурово!

О, старые беды будут выскоблены дочиста!

Животные не знали, что и говорить. Они не понимали этого огня в глазу Сенекса. А потому они безмолвно прошествовали мимо яйца и удалились. Однако Сенеке приказал одной Жабе остаться в Курятнике. А затем двери вновь были заперты.

Жабе пришлось высиживать маленькое яйцо, в то время как Сенеке щедро кормил ее хлебом, а также всевозможными и нелепыми сентенциями. Бедная Жаба в молчании и страхе терпела свое вынужденное заключение.

Когда стало ясно, что из яйца вот-вот что-то вылупится, старый Петух вновь созвал всех животных в Курятник. Он прыгал вокруг на своих кривых лапах, хихикал себе под нос и отчаянно тряс головой в предвкушении. Что до животных, то их присутствие было необходимо, дабы засвидетельствовать это рождение, и — он провозгласил это с ликованием — они должны приветствовать своего нового Правителя.

— Извиняться перед вами? — кричал он снова и снова.— Извиняться перед сворой неотесанных паразитов? Ха! Не ждите этого! Ждите расплаты’

Но, поскольку никто не понял его бессвязных выкриков, никто и не ответил ему. Они шарахались от него, и они разглядывали яйцо.

И оно треснуло. Более того, оно раскололось на части. Новый Петух родился.

В течение семи дней с тех пор, как животные начали слоняться по Курятнику, Сенеке сидел и с безумной сосредоточенностью разглядывал своего сына — не произнося ни слова, но ухмыляясь и кивая с жадным удовлетворением.

Затем, на седьмой день, у цыпленка начал расти хвост. На хвосте этом не было ни перьев, ни волос. Это был змеиный хвост. Но рос он с изумительной быстротой, и старый Сенеке растерял все свои ухмылки. Потихоньку в сердце его проникало ощущение обмана; и тут он начал бросать взгляды на других животных, что постоянно толпились в Курятнике, дабы поглазеть на это чудо.

Цыпленок продолжал расти, хотя совершенно ничего не ел. Его вспитывала сама земля. Нижняя часть его тела от горла до хвоста по-степенно обрастала чешуйками, а сам хвост уже весь был покрыт чешуей. Хотя голова у него была петушиная и крылья тоже. Но были они подобны пламени, а глаз у него был красным.

Сенеке, Петух Припертый к Горам, снова начал ощущать потребность извиняться, и голова его клонилась все ниже — не только чтобы спрятаться от взоров подданных, но потому, что это порождение его древних чресел, этот цыпленок, сам начал поглядывать на него, свертывая и развертывая хвост.

На пятнадцатый день с появления цыпленка произошло два события.

Сенеке больше не мог выносить все это. Холодный взгляд сломил его. Он засеменил к двери Курятника, тряся низко опущенной головой и вереща еле слышно:

— Виноват, виноват, виноват, виноват, виноват.

Животные сбились в груду и разглядывали его, некоторые с отвращением, некоторые с любопытством, а некоторые преисполнились жалости.

Одна Курица решила воспользоваться удобным случаем. Она начала речь:

— Колесо Фортуны повернулось, Сенеке! Теперь мы знаем, из какого теста сделан Повелитель. Клюнь курицу — и тут же поплатишься за это, вот что я скажу. — Она вышла из толпы. — Клюнь меня — и получишь сдачи, старикашка! Теперь моя очередь...

Закончить Курице не удалось. Хотя она обладала голосом громким и хриплым, но тут возвысился другой голос и полностью заглушил ее.

— Будь проклято имя Сенекса! — пронзительно завизжало из Курятника чудовище.

Животные застыли в ужасе. Сенеке, не оборачиваясь, вскинул голову. Лицо его выражало глубочайшее понимание, сменившееся безнадежным отчаянием.

— Я сам по себе,— не утихал визг,— и имя мне — Кокатрисс!

Затем пришло время второму событию этого дня. Пока все животные в оцепенении следили за происходящим, за спиной старого Петуха появился Кокатрисс, что-то шепнул ему на ухо и убил его, насквозь пронзив его голову своим клювом. Сенеке осел маленькой кучкой костей и перьев. А затем Кокатрисс своим хвостом откинул в сторону несчастное, иссякшее тело и стал править на этой земле.

Никто не позаботился сообщить тридцати курам, где им спать этой ночью. Как только имя Незера было названо, а вина его доказана, ни одна из них ни за что не согласилась бы вернуться в Курятник. Но кому-нибудь следовало объяснить Шантеклеру, откуда кукарекать вечерню. Обычно он возвещал окончание дня с конька крыши Курятника. Однако теперь конек крыши Курятника от края до края представлял собой длинную связку клуш, терпеливо сидящих в прямо-таки призрачной неподвижности. Оттуда никак не кукарекнуть, если только не хочешь скинуть Курочку.

А потому Шантеклер с недовольным ворчанием взобрался на пень и прокукарекал окончание дня оттуда. Затем он отправился поглядеть, чем занимается Пес Мундо Кани.

Мундо Кани нашел применение своему носу.

Сразу же после скорбного утреннего кукареканья Шантеклер принялся расхаживать вокруг Курятника, пока не обнаружил сквозную дыру в стене. Какую горечь он испытал оттого, что никогда не замечал ее раньше; но сейчас-то он не сомневался, что это и есть личная калитка Незера в Курятник Шантеклера, ибо прямо там был обнаружен помет чудовищного Крыса. И Петух изумился размерам крысиной лазейки: Незер мог гордиться собой.

Обнаружив лазейку, Шантеклер посчитал необходимым что-нибудь с ней сделать. Он решил не выпускать Незера из-под Курятника до самой ночи, а потому ему понадобилось нечто достаточно большое, чтобы заткнуть туннель.

В тот самый момент вокруг Курятника пролетела целая буря сопенья и фырканья, сопровождаемая мощным порывистым ветром. То Мундо Кани как раз прочищал свой нос. И весь остаток дня Пес пролежал плашмя животом на земле с задранными лапами. Своим носом он затыкал крысиный проход. Таковое приспособление доставило Шантеклеру особое удовольствие.

— Я, я, дворняжка. Это я,— прошептал он сейчас, ибо тьма стояла кромешная. — Слышал ты что-нибудь?

Пес что-то ответил. Но если нос его был под Курятником, то и рот находился там же; а кто же способен разобрать речь, доносящуюся из-под птичника? Сказав это свое что-то, Мундо Кани закашлял, и его глаза, будто пара лун, завертелись, умоляя сквозь слезы Петуха-Повелителя. Шантеклера это позабавило.

— Или, может, ты что-нибудь почувствовал? — добавил он.

То, что теперь сообщил Пес, он сообщил очень быстро и все так же вращая глазами. А затем он вновь закашлялся, и его обезумевшие глаза чуть не выскочили из орбит. Шантеклер был в восторге.

— Разумеется,— прошептал он,— ты ничего не унюхал?

Мундо Кани вымолвил одно слово. Это было очень короткое слово, и, судя по его звучанию, слово неутешительное. Но времени произнести второе слово у него не оказалось, ибо глаза его переполнились влагой, уши взлетели над головой, и Пес чихнул.