Именно кровь опустошила куриное горло и наконец заставила ее замолчать. Мгновение она смотрела, уставившись на грудь его и живот, где теперь была не серая грязь, а золотые перья и кровоточащая рана. Курица открыла рот, и взгляд у нее был до глубины души потрясенный.

— Ты ранен, — как-то странно промолвила она. — Тебя можно ранить. О, да как же сильно ты ранен.

Шантеклер еще смог вытащить ее на берег, сжимая все так же крепко, даже еще крепче. И какое-то время оба они лежали под дождем. Оба они отчаянно дрожали. Оба они плакали.

Дождь лил не переставая.

Иногда это был не более чем промозглый туман, висящий в воздухе; иногда он обрушивался внезапно, как разъяренный кулак, и Курятник содрогался под этим натиском. Над головой стояло свинцовое небо. И непонятный ветер все время дул с востока.

Деревья осыпались, но нынче не было в этом обычной прелести и не было иного цвета, кроме цвета гнили. Будто бы они просто сдались на милость холода и сырости и забыли про жизнь. Ни единого шороха сухих листьев, ни резкого запаха — затхлого и чистого — падающей листвы, ни голубого проблеска на небесах. Влажные листья сыпались с деревьев бесконечным дождем. Голые деревья дрожали. Вот и все.

Но хотя слякотная, беспросветная пора воцарилась повсюду, Курятник Шантеклера оставался теплым, благословенным островом посреди всеобщего уныния. Эта маленькая компания не поддавалась царившему в воздухе отчаянию, и все вместе они были очень счастливы.

Из-за этой странной погоды они жили в постоянном полумраке; однако Петух, должно быть, обладал своим собственным, внутренним солнцем, встающим и заходящим, ибо и заутреню, и обедню он всегда кукарекал вовремя; третий, шестой и девятый глас он соблюдал неукоснительно; вечерние и ночные часы возвещал в надлежащем порядке — и таким образом маленькое его сообщество благополучно придерживалось обычного распорядка.

Шум и движение, свет и тепло наполняли Курятник, как будто маленькую печку растопили посреди темного царства. Еда благополучно доходила до желудков; болтовня уделяла внимание каждому уху; и хорошее настроение по утрам делало пробуждение радостью, в то время как дружеская атмосфера, наполняющая вечера, превращала сон в отличное завершение дня. Обитатели были счастливы, потому что все они были заняты полезными и важными делами.

Четверо взрослых и семеро детей выздоравливали и нуждались в постоянной заботе. И тридцать кур, забегающий время от времени Хорек, скопище черных муравьев, Здравомыслящий Лис (по имени Лорд Рассел), а также некоторые другие изо всех сил старались обеспечить больных самым заботливым уходом.

Четверо взрослых: сам Шантеклер выздоравливал быстрее остальных. И это не только потому, что столь крепкий организм сам по себе мог затянуть даже такую огромную рану. Причиной было и его постоянно приподнятое настроение. Все эти дни Шантеклер смеялся часто и сильно. Он много говорил, и мог говорить на любую подвернувшуюся тему, отвечать любому, кто задал вопрос. И, вознаграждаемый пристальным вниманием более чем пары ушей, Петух-Повелитель начинал воображать себя философом. Уставившись в потолок, он возвышенно разглагольствовал о Создателе и путях Господних; он раскрывал скрытые рычаги своего действенного правления; но чаще всего он рассуждал о красоте — женской красоте, — ее привлекательности для сильного пола, особом обаянии малинового цвета, особенно когда малиновое, будто цветок, естественным образом пребывает на курином горлышке. И он улыбался во сне этими ночами; Шантеклер улыбался, ибо все сны его были прекрасны. А кукареканья его были полны трелями и каденциями. И он очень быстро поправлялся.

Ах, прелесть! В Курятнике Шантеклера появилась тридцать первая Курочка — та самая, с огненно-малиновым горлышком. Ее звали Пертелоте (хотя Шантеклер редко называл ее так коротко, предпочитая говорить: Прекрасная Пертелоте). Она выздоравливала медленнее и потому, что болезнь ее забралась глубже, и потому, что оказалась в чужой стране, и еще по одной причине: Прекрасная Пертелоте почти никогда не говорила о себе. Ни Шантеклеру, который так часто находил повод посидеть рядом с ней, ни Берилл, которая так страстно желала помочь Госпоже, но не знала, что сделать для этого, поскольку Госпожа не говорила ей о своей боли.

— Моя Госпожа так плохо спала этой ночью,— доверительно обращалась к ней Берилл. — Я замечаю, как она всхлипывает и рыдает во сне. А однажды она закричала. Сны можно прекратить, Госпожа. Пожалуйста, сударыня, позволь предложить тебе снадобье перед сном. Или расскажи мне, что за кошмары мучают тебя, дабы я смогла приготовить надлежащую смесь.

Но Прекрасная Пертелоте говорила совершенно не о том, что имела в виду Берилл:

— Берилл, ты всегда жила в этом Курятнике?

— Да, сударыня.— Недолгая пауза, когда мысли Госпожи блуждают где-то далеко. А затем: — Ты вздыхаешь? Что-то терзает тебя?

— Значит, ты всегда знала Петуха-Повелителя этого двора?

— Именно так, сударыня.

— Какие золотые у него перья, а гребешок краснее прекрасного коралла. Его когти белее цветка лилии. Он всегда держит голову так гордо?

Берилл моргнула:

— Такая у него манера, сударыня.

— A-а.

— Что будет кушать моя Госпожа? Прошу тебя, сударыня, ты должна поесть. Если ты скажешь, что тебе по душе, я размелю туда горчишное зернышко, чтобы ты быстрее поправилась. Или, может, ты расскажешь мне, где притаилась твоя боль?

— А он всегда был Петухом?

— Сударыня?

— Всегда ли Шантеклер был Петухом? Был ли он когда-нибудь кем-то еще? Принимал ли когда-нибудь иное обличье, кроме петушиного?

— Прошу прощения, сударыня. Позволь мне принести тебе капельку воды.

— Ты не понимаешь, о чем я спрашиваю тебя.

— Моя Госпожа взволнованна. Она дышит так часто, и это все ее боль. Позволь принести тебе крошечную чашечку. Я заварю тебе кой-какую травку.

— Берилл?

— Сударыня?

— Ты так добра ко мне.

— Сударыня.

Берилл сразу же полюбила Прекрасную Пертелоте. Но, в конце концов, приходилось просто гадать, что беспокоит ее Госпожу, и она смешивала ей лекарства, не зная толком причины болезни. Большей частью она использовала нард, потому что, казалось, он лучше всего облегчает страдания Госпожи. Но кажется не значит наверняка, и это тревожило заботливую няньку. Пертелоте ни с кем не говорила о себе.

Даже с Шантеклером. О ее прошлом и о прибытии в его страну Шантеклер узнал, сколько смог, от третьего пациента организованной в Курятнике больницы. Но вся та информация, которую удалось вытянуть из Крошки Вдовушки Мышки, немногим обогатила его.

Крошка Вдовушка Мышка и семеро ее детей получили-таки всецело в свое распоряжение сухую комнату. Они перебрались в старое логово Крыса Эбенезера под досками пола. Там их обеспечили едой, обстановкой, постелью и заботливым уходом, так что они выздоравливали почти так же быстро, как и Шантеклер.

Вдову поначалу тоже мучили ужасные кошмары. Некоторые из кур полагали, что кошмары эти носятся в воздухе из-за вредоносных испарений, до сих пор окутывающих проходы Незера. Но те слова, что произносила во сне Мышка, не имели никакого отношения к Крысу. Напротив, они были обращены к мужу, которого там не было, и говорили о вещах, курами до того не виданных. Вскоре кошмары прекратились, и Мышка вернулась к своим материнским обязанностям, по многу раз в день извиняясь за своих семерых детей. Крошечные мышата вообразили, что каждое куриное крыло в этом мире предназначено для того, чтобы под него забираться. Куры, просыпаясь, обнаруживали вдовьих чад уютно расположившимися под их перьями.

Шантеклер всегда мог поговорить со Вдовой о ее детях. Но каждый раз, поворачивая разговор к ее путешествию вниз по реке, он видел перед собой все тот же взгляд маленькой Мышки, которую впервые повстречал в чистом поле.