— Но почему ты пустилась в это путешествие? — спрашивал он посреди разговора. — Что могло заставить тебя пойти на это?

И тут Мышка погружалась в молчание. Казалось, тельце ее съеживалось, и она только смотрела на него. Она отступала, как будто на нее откуда-то надвигалась угроза. И когда он продолжал свою мягкую речь, убеждая ее снова и снова в своих самых добрых намерениях, у нее лишь менялся взгляд, наполняясь множеством вопросов, в то время как глаза наполнялись слезами.

Это был долгий-долгий и опасный путь — вот все, что умудрился слатать воедино Шантеклер. Путешествие началось со внезапной паники. Никто не собирался пускаться в путь, никто даже не помышлял об этом (если так, Крошка Вдовушка должна была действовать изумительно быстро, подумал Шантеклер, памятуя о том, как мастерски было оплетено шерстинками птичье гнездо). Все женщины со множества пустившихся в это плавание веточных корабликов были друг другу незнакомы. И когда ветки подхватило течением, некоторые из женщин сразу же утонули, потому что не имели никакого опыта в обращении с водой или с деревом, а еще потому, что одни не имели представления, как помочь другим. Страх разъединил их. В конце концов, помимо Курицы, с которой Вдовушка так рада теперь познакомиться поближе, на их ветках осталось еще только две женщины, но одна умерла от ран той же ночью. Другая, может, жива до сих пор, но вряд ли. Однажды она впала в безумное буйство, прыгая по веткам и бормоча какую-то нелепицу, пока не объявила, что собирается домой; и она бросилась в воду. Больше Вдовушка ее не видела — даже как она всплыла над водой. Эта драма придала ей, если угодно, храбрость отчаяния: не думать ни о чем, ничего не говорить, ничего не делать, все только ради детей. На следующий день тянущиеся руки схватили ее ветки.

Все это, разумеется, не особенно приблизило к цели Петуха-Повелителя. И все это он получил не зараз. Много дней и различными уловками он выуживал эту информацию из Крошки Вдовушки. Но каждый раз, когда он говорил или даже намекал: «Почему? Почему вы вообще пустились в это плавание?», Вдовушка намертво замолкала, проявляя полное невежество относительно важности причин, что руководили принявшими решение. Вместо этого глаза ее возвращали то же самое «Почему?» ему, и у него-то тем более не было никакого ответа. Все-таки настолько философом он не был, и его собственное невежество в ее глазах сильно коробило Петуха.

С первой их встречи Крошка Вдовушка Мышка никогда больше не упоминала ни о своем муже, ни о его смерти, ни о Терпентиновом Дубе. Это было единственное, что знал Шантеклер из случившегося до плавания, единственное и абсолютно ему не понятное.

Четвертый пациент больницы в Курятнике выздоравливал медленней всех. Уже и Пертелоте стала лучше дышать — кашель пропал, и время от времени она даже могла петь песенки,— прежде чем поправился этот четвертый. Он стонал не переставая. Стон его более напоминал крик. И он выкрикивал свои стоны с самого восхода солнца, но, главным образом, по ночам.

Когда Курятник погружался в спячку, у этого начинались самые острые боли.

— Не обращайте внимания, — внезапно начинал он стонать.— Не забивайте этим свои головы! Берилл, не приноси мне воды! Это слишком для всех вас непосильное бремя — считаться с тем, что я претерпеваю; и я не могу позволить и малейшим из вас страдать моими страданиями. Ни капли, Берилл! Никакого мокрого платка! Нет, спите, спите.

И случись тому или другому из спящих нечаянно проснуться, этот плакальщик начинал стонать:

— Погоди! Потерпи! Терпения у вас, о, кроткий народ, в избытке. Погоди, ибо еще немного — и я отсюда удалюсь. Я унесу эту муку прочь, в непогоду. А вы — вы спите с миром, дарованным вам Создателем.

Затем он и в самом деле выходил из Курятника и там уж выкрикивал свой стон с деликатностью пушки:

— ПОКИ-И-И-И-И-НУТ!

Проблема Мундо Кани состояла в том, что крошечные мышата откусили крошечные кусочки от свода его пещеристой пасти — не говоря уж о судорогах языка.

Но, о красота! Ни один из его стонов ни разу не пробудил Шантеклера от сладких грез, настолько счастлив был теперь Петух. И невозможно описать, каким горем для Пса явилась столь вопиющая невосприимчивость.

Дождь все лил и лил. От горизонта до горизонта сомкнулись тучи, целиком охватив землю. А восточный ветер — странный ветер, заправляющий погодой, — все нес и нес сырость, и не было этому конца.

Но, наверное, Создатель все же опустил взгляд со своих небес и пожалел Курятник, ибо в дожде произошла милосердная перемена. Он стал снегом. И там, где вода в виде дождя была сущим наказанием, та же вода в виде снега стала мягким наслаждением: суровым морозом накрепко сковало землю, а следом выпавший снег выбелил и умягчил эту землю; холод пробирал до костей тех, кто отваживался на прогулку, а лес приветствовал их, звеня и бренча, как будто у огромных деревьев были тоненькие голоса. Но главное, что Курятник закутался еще теплей, потому что стены его занесло снегом.

Это место больше не было чужим для Пертелоте, и она распевала звонкие, запоминающиеся песенки. Пение ее было подобно месяцу, взошедшему на небе зимней, морозной ночью — острые края, холодное серебро, медленное движение и само изящество. Оно и заменяло луну, ни разу за все это время не выглянувшую из-за серых туч. Но в эту снежную пору случилось другое прекрасное событие. Шантеклер и Курочка с пламенеющим горлышком сыграли свадьбу.

Как-то ранним утром, еще до первого кукареканья и до того, как проснулись обитатели Курятника, Шантеклер подкрался к Пертелоте с намерением потолковать с ней. Он слышал завывания ветра снаружи, и еще он слышал из далекого далека, как трещит, словно палит из огромных ружей, лед на реке, ибо ночь была очень холодной.

— Ты настоящая певунья, — приглушенным голосом сказал Шантеклер.

Прекрасная Пертелоте шевельнулась, дабы показать, что проснулась. Она подняла, а затем вновь опустила голову.

— Иные из творений Создателя поют. Но певцы — лишь очень немногие из них. Ты, Госпожа, среди этих избранных.

Буме! — грохнул лед на реке, и Шантеклер неожиданно обрадовался, услышав его, потому что почувствовал себя так уютно здесь вместе с той, которая внимала его словам.

— Не споешь ли ты мне сейчас?

И тут же, не прочистив горлышка и даже не подняв головы, она замурлыкала ему тихую песенку, будто зазвенел хрустальный колокольчик. Казалось, мелодия всегда лежала где-то на краешке ее души, только и ожидая легкого касания, дабы устремиться наружу. И Шантеклер был растроган. Мелодия эта звучала лишь для него одного, в ответ на его просьбу; она была столь непосредственной, столь совершенной, но вместе с тем только что родившейся. Так что он почувствовал чуть больше решимости, чтобы задать вопрос, который давно зрел в его голове.

— Моя Прекрасная Пертелоте, — произнес он, очарованный, когда мелодия затихла и в душе Шантеклера воцарился покой. А затем он сказал: — Не сердись, что я спрашиваю это, но выслушай и ответь мне. Это нетрудный вопрос. Но очень важный.— Он помедлил.— Моя Прекрасная Пертелоте, ты боишься меня?

Она подняла голову и посмотрела на него.

— Нет, — сказала она.

Шантеклер помолчал, затем прищурился, а потом он прочистил горло. Он ожидал большего от ее ответа, ибо столь многое было в вопросе.

— Но было время,— снова начал он,— когда ты боялась меня, разве не так?

— Нет, никогда, — просто сказала она.

— Итак, ты говоришь «никогда»,— произнес он, запинаясь в поисках подходящих слов.

— С тех пор как я поселилась в этом Курятнике, Величественный Шантеклер, — сказала она, и сердце его запрыгало, ибо слова ее зазвучали в такт его мыслям,— я смотрю на тебя с изумлением. Я никогда не боялась тебя.

Бумс! — донеслось с реки.

— Неужели изумление показалось тебе страхом? — продолжала она. — Это было бы глупо.