— О нет, — возразил он. — Мне известно, что такое изумление, и мне известна разница. Но мне неизвестно, что делать с изумлением, когда я вижу его в тебе. Изумление к тому же отличается от почитания — это больше, чем почитание, — ведь я знаю, что делать с почитанием, когда обнаруживаю его в других курах. Я располагаю им. И я отдаляюсь из-за него. Но изумление... Ты для меня не как прочие куры.
Прекрасная Пертелоте улыбнулась и ничего не сказала.
Буме! Льдины трещали, перемалывая друг друга. А Шантеклер вернулся к своему вопросу, ибо он действительно беспокоил Петуха.
— Прости меня. Было когда-нибудь такое, чтобы ты испугалась меня? Пусть даже до того, как ты попала в мой Курятник?
Он пытался сосредоточить ее внимание на определенном времени, не называя его конкретно. Он боялся, что если скажет: «Когда мы впервые повстречались на берегу реки», то может воскресить все ее тогдашние страхи, и тогда все будет потеряно. Такая у него была тонкая игра.
Пертелоте сказала:
— Нет, никогда.
Шантеклер не выдержал:
— Но ты визжала, увидев меня!
Память и душевное страдание — вот что доконало его. И, выкрикнув это, он тут же затаил дыхание: что она будет делать? Возможно, вспомнив, она примется визжать снова — и что тогда?
Но она лишь сказала:
— Да, я визжала, увидев тебя.
— О Пертелоте, — продолжал он назло себе самому, — ты побежала от меня. А когда я удержал тебя, ты пыталась ослепить меня. Ты помнишь это?
— Конечно, помню. Да, все это так и было.
— Значит, ты испугалась меня.
— Я сожалею об этом, Шантеклер.
— Но ты испугалась меня!
Лед трещал и грохотал, грохот доносился даже сквозь землю. Она подождала, пока все утихло и наступила полная, темная тишина.
— Нет. Я никогда не боялась тебя.
На этот раз Шантеклер услышал больше чем просто слова. Он услышал интонацию ее голоса. Более того, говоря непосредственно о том ужасном моменте, она по-прежнему утверждала свое дружелюбие. Поэтому Шантеклер, который просто не мог оставить недомолвок, набрался храбрости и продолжил.
— Если ты не боялась,— мягко заговорил он, — что тогда?
— Величественный Шантеклер,— сказала она также мягко, — ты всегда понимаешь больше того, что слышишь. Я испугалась. Но я не боялась тебя. Я боялась... — Пертелоте внезапно остановилась. Впервые с самого своего прибытия в Курятник Шантеклера она рассказывала о себе. И это было нелегко.
— Я боялась того, что увидела в тебе, — сказала она.
Петух-Повелитель вскинул голову, он почувствовал, что его пробирает дрожь.
— То, что увидела во мне. Ты увидела во мне что-то, тебя ужаснувшее? Что же?
Воцарилось долгое молчание. Затем Пертелоте заговорила очень осторожно:
— Шантеклер, того, что я увидела в тебе, не было там. То, что я увидела, увидеть я не могла. Мое зрение было обманчиво: там этого не было, и в тебе этого быть никак не могло. Я в этом уверена. Меня испугало собственное воображение. Но я не боялась тебя.
Так дружелюбно она пыталась его успокоить. Но утешение без реального факта-другого заставляло бедного Петуха воображать невесть что о себе самом и о чудовище, притаившемся в нем, чудовище, которое в один прекрасный день вновь заставит ее кричать от страха.
— Что же испугало тебя?
— Это неважно,— сказала она. По звуку ее голоса он понял, что голова ее понурилась. — Его там не было.
— Расскажи мне, что это было. Расскажи мне. Я сам решу.
— Это неважно... господин,— повторила она.
— Расскажи мне, Пертелоте,— крикнул Шантеклер почти озлобленно. — Расскажи, чтобы я никогда не стал тем, что страшит тебя. Пертелоте, я пришел бы в отчаяние, став тем, кто заставляет тебя бояться!
— Повелитель Шантеклер! — Пертелоте говорила так убежденно, более того, с такой болью в голосе, что Петух-Повелитель поперхнулся и замолчал. Тогда она продолжила: — Повелитель Шантеклер, ты для меня много значишь. Но ты требуешь от меня вспомнить то, чего я вспоминать не хочу. Ты требуешь от меня назвать имя, которое душит меня. Я не хочу возвращаться назад, Шантеклер. Даже в мыслях моих я не желаю возвращаться назад. — Она молила его и оставляла паузы, дабы он мог сказать что-нибудь в ответ. — Я не хочу разрушить тот мир, который обрела в твоем Курятнике. Я не хочу умирать снова.
«Так не умирай»,— сказал Шантеклер про себя. Но вслух не произнес, и надолго воцарилась тишина.
Затем:
— Ты выглядел, как Кокатрисс. — Пертелоте так тихо выдохнула эти слова, что Шантеклер начал себя ненавидеть. — Я подумала, что на животе твоем чешуя, но это была всего лишь грязь. Я думала, что никуда не убежала, что негде спрятаться в этом мире — но это был ты, с кровоточащей раной. А имя тебе не Кокатрисс. Ты — Шантеклер. Но я не знала этого, и я закричала. Вот так. Вот так. Именно так.
Шантеклер даже дыханием своим почти не нарушал последовавшее за этим молчание. Он глубоко презирал себя. Как бы он хотел сейчас поддержать и утешить ее; но в то же время он чувствовал, что навсегда потерял это право, заставив ее — из-за своей ничтожной глупости — вернуться к столь неподдельной боли. И после всего этого он не имеет ни малейшего понятия, кем бы мог быть этот Кокатрисс. Что за дрянной триумф! Он одержал на редкость никчемную победу. Чтобы получить взамен ничего не значащее для него имя, он стал для Пертелоте чужим. Взамен на что — Кокатрисса — он заставил ее снова пережить несказанную боль?
— Госпожа, — сумел произнести он, царапая пол своей толстой, бестолковой лапой,— я сожалею.
Она не отвечала.
— Я даже не нечто ужасное,— бормотал он. — Я просто ничтожество.
Она по-прежнему не произносила ни звука. И он думал, что все это так, как и должно быть. Но тут он услышал движение, а затем она прильнула к нему и положила голову к нему на плечо.
И тут же все мысли о прощении вылетели из его головы. И тут же он задышал полной грудью. И тут же он во второй раз сомкнул вокруг нее свои крылья, и крепко прижал ее, и заворковал.
Она пришла к нему за утешением. И он — каким утешением он станет для нее* Но — когда это было так ему нужно — у бедного Шантеклера не нашлось абсолютно никаких слов. Они все улетели, и он остался с совершенно пустой головой, и все из-за ее жаждущего прикосновения. Из этой пустой головы торчал клюв, и на этом клюве заиграла глупая ухмылка. Он повернул шею и в полумраке улыбался одновременно каждому в этом Курятнике, хотя все они до единого спали.
И когда речной лед разразился своим самым невероятным залпом, оглушительным треском, от которого содрогнулся Курятник, Шантеклер решил, что это самый пленительный и преисполненный смысла звук.
_______
Вот так, в снегу, они и поженились. Это была снежная свадьба, ибо процессия их двигалась сквозь снег, и снег падал на них, пока они шли. Во главе длинной шеренги танцующих животных вышагивал гордый золотой Петух, а рядом с ним его невеста. И пунцовые перышки на ее горлышке пламенели так сильно, что согревали жениха.
— ЙУ-ХУ-ХО-ГО-ГО-ГО-ГО!
Этот поразительный возглас донесся из середины процессии. Услышав его, животные обернулись, но, посмотрев, не смогли решить наверняка, кто же издал этот вопль. Ибо в середине процессии находился Пес Мундо Кани, а на его носу ехал Тик-так, Черный Муравей. Да, Пес Мундо Кани рыдал так беспомощно, что никому и в голову не пришло, будто это он издал подобный ликующий возглас. И уж конечно, степенный маленький Муравей на кончике Псиного носа не мог... никогда бы не стал... Но там, на его крошечном черном личике, сияла крошечная черная ухмылка.
Посреди белого поля все танцоры широким кольцом окружили Шантеклера и его невесту. Затем они кое-где притоптали снег, чтобы написать там слова и нарисовать картины. На картинах были цветы: снежные лилии и зимняя роза. Кто-то нарисовал на снегу великолепного жеребца с развевающейся на ветру гривой. Другой нарисовал полуночное небо и наполнил его бесчисленными звездами, которых уже давным-давно не было видно. Еще кто-то начертил карту Шантеклеровых земель и окружил ее железной изгородью, дабы сказать: земля эта под охраной. Берилл стала рисовать последней. Изящно и робко она вышла вперед и рисовала свою картину с большой любовью. Когда она закончила, все собрание воскликнуло: «Ах!», хотя, возможно, из всех рисунков этот был самый простенький. И все же он был и самым совершенным. Она нарисовала три яйца, одно рядом с другим. Шантеклер сразу сказал:
