— Пока он так переживает, пока он дуется, он и для меня остается зримой памятью о том, что произошло. Я намерен забыть прошлое, Пертелоте. И если я вместе с ним забуду и Джона Уэсли — пусть так. Все идет своим чередом.

— А Мундо Кани?

— Что?.. — враз ощетинился Шантеклер. — Что насчет Мундо Кани?

— Тогда тебе следует забыть и его?

— Нет!

Но — да. Факт остается фактом: как только закончилась война и земля сомкнулась, Шантеклер захотел забыть Мундо Кани, ибо такая память будила чувство вины. Подвиг Пса стал обличением греховности Петуха-Повелителя. Шантеклеру не нравилось думать о своей слабости в последнем акте трагедии. А потому вообще не нравилось думать о Мундо Кани.

И, как ни странно, именно поэтому он с каждым встречным хотел говорить о Мундо Кани и восхвалять его до небес.

Итак, перед Пертелоте стояла не одна проблема, а две: тот, чье настоящее чрезмерно погрузилось в прошлое, и тот, чье настоящее отрицало прошлое вовсе. Но Курица с пламенеющим горлышком проявляла одинаковую выдержку и терпение по отношению к ним обоим.

И то, что она делала для них, мы можем назвать самым последним и самым лучшим сражением. Она разговаривала.

Шантеклер испытывал ужас перед Рубцом Подземного мира; он не мог спокойно уснуть вровень с ним, на земле. А потому Пертелоте не составило большого труда уговорить Петуха-Повелителя занять шесток над землей. И то, что в качестве такового она выбрала некий клен на самом краю леса, не имело для Петуха ни малейшего значения. Ветки у дерева были тонкие, чистые и росли достаточно низко, чтобы запрыгивать на них без труда; двадцать девять плюс одна Курица и Петух-Повелитель прекрасно помещались на этом клене; а потому ночевать они отправились к клену.

Отсюда Шантеклер возвестил и вечер, и ночь. А куры разукрасили всю землю у подножия дерева. Они, так сказать, задирали перья на хвостах, отправляли на землю влажный плюх, и вновь усаживались поудобней на ветках. Это они, так сказать, облегчались. Для кур все это было совершенно естественно. Они делали так всю свою жизнь. Единственная разница заключалась в том, что теперь они роняли свои посылочки вокруг, рядом и в саму пещеру Джона Уэсли. Это усугубляло его и без того стесненное положение и очень кислое настроение.

Кто, кроме Пертелоте, знал о новых страданиях Джона Уэсли? Не Шантеклер. Он погрузился в сон. Утром его ждала масса работы.

Поэтому Пертелоте разбудила его.

— Мундо Кани, — громко сказала она — и к тому же сердито.

— Что?

— Пес Мундо Кани. Больше ничего. Спокойной ночи.

Но, разумеется, ее стараниями ночь тут же перестала быть спокойной, и Шантеклер больше не смог заснуть. Голос у Пертелоте был отрывистый и неприветливый, а потому и Шантеклер не чувствовал возможности продолжить разговор. Что же оставалось? Он испробовал дюжину разнообразных позиций, каждый раз от всей души раскачивая ветку, чтобы Пертелоте сама хорошенько призадумалась.

Наконец он взорвался:

— Мундо Кани что?

Внизу Хорек пытался отвернуть от входа в нору свою сморщенную мордочку, но потерпел неудачу.

— Он в памяти твоей, — отрезала Курица.

— Его там нет!

— Ну, разумеется, нет.

— Он действительно там!

— Разумеется, он там.

— Я не забыл его, Пертелоте, если ты это имеешь в виду.

— Ничего подобного. Ты увековечил его.

— Но я не собираюсь зацикливаться на нем, если ты это имеешь о виду.

— Ах, нет. Прошлое есть прошлое.

— Вот именно!

На секунду Шантеклер почувствовал удовлетворение от выигранного спора. Затем его одолели сомнения, и он уже не был так уверен в себе, не был даже уверен, о чем спорили. Похоже, что-то тревожит Пертелоте. Но с самого исчезновения Пса она проявляла поистине ангельское терпение; следовательно, это что-то появилось внезапно. Пес. Тут же воспоминания о Мундо Кани пронзили мозг Шантеклера, и он смирился.

— Пертелоте?

— Что?

— Мне не хватает его. — Шантеклер говорил правду.— О Пертелоте, мне ужасно не хватает его.

— Я знаю это, Шантеклер.

Сразу же голос ее стал спокоен и кроток. Хотя она сказала только это. Но много больше она хотела услышать от Шантеклера, а потому замолчала, позволив ему пошевелить мозгами.

Теперь Шантеклер окончательно проснулся, и Мундо Кани ожил в его душе и терзал ее. Снова и снова он видел в ночи Пса, поднимающего рог, чтобы вонзить его в Уирмово око. Снова и снова он слышал последние слова Скорбящей Коровы: Modicae fidei — это все для тебя.

Наконец он сказал:

— Это предназначалось мне. Я должен был кануть в бездну, не Мундо Кани. Я должен был умереть вместо него.

— Так, — сказала Пертелоте. И она копнула глубже — по-прежнему мягко, но с холодным нажимом: — А что еще?

— Что ж, я властелин. Мой долг — увидеть и исполнить подобное, мой, а не Пса. Это неправильно. Сегодня неверно, этой ночью, сейчас это неверно! Я влачу нелепое, затянувшееся существование. Я не имею права на эту жизнь. Она его. Она принадлежит Мундо Кани.

— И поэтому ты весь день так тяжело работаешь?

— Ох, я не знаю.

— Отвлекаешься. Отплачиваешь ему, изнуряя себя. Это одно. Но что еще, Шантеклер?

— Что еще? Ничего еще. Властителя больше нет, его место занял Пес. Властитель живет с отвращением к своей жизни. Ты услышала это. Что ты подразумеваешь под этим: что еще?

— Чем еще ты обязан Мундо Кани?

— Моей жизнью! Черт возьми, Пертелоте, что тебе еще нужно?

— Искупление.

— Что?

— Искупление. Это больше, чем твоя жизнь. Это стирание прошлого, то, чего ты жаждешь так сильно, потому что это исповедь. Это начало нового настоящего, чего ты жаждешь так сильно, потому что это приуготовления к спасению. Всепрощением один отделен от другого. В этом, Шантеклер, слава и честь его жизни. Искупление. Ты можешь сказать ему, что ты виноват. Он простит тебя.

— За что! Он кинулся вниз, а должен был я. Так! Я так и сказал. За что еще?

— Ох, Шантеклер. Он знал, что прыгать ему. Неужели ты не понимаешь? Не возникло никакого вопроса, кому приносить себя в жертву. Властелин или нет, какая разница, это просто было не твое место. Кокатрисс был твой, но Уирмово око было его. Так было с самого начала. Так и произошло. И так он сказал мне, когда ты в Курятнике бредил что-то непонятное о Корове. Без страха и сомнения говорил он мне об этом, о последней возможности, оставшейся нам. Он принял это как неизбежность. Нет здесь твоего греха, гордый Шантеклер, и, продолжая утверждать, что он есть, ты защищаешь себя от большего. Ты ослепляешь себя. Искупление за что еще?

— Пертелоте, — вымолвил Шантеклер.— Остановись.

— Скажи!

— Я не могу.

— Ты знаешь?

— Да.

— Тогда скажи!

Шантеклер весь затрясся, будто проталкивая в глотке признание. Пожалуй, он мог бы сказать это — дыре в земле. Пожалуй, он бы выдавил из себя это слово, будь он один и никого вокруг. Но сказать его Пертелоте — своей жене, той, что говорила с Мундо Кани, когда никто другой не говорил с ним и когда сам Шантеклер...

— Я презирал его, — сказал Шантеклер.

— Так, — сказала Пертелоте. — В этом и заключалась твоя греховность.

— Он был готов умереть за нас, а я не понимал этого. Я принял его за предателя. В последние мгновения жизни я оставил его в одиночестве, и я презирал его.

— Ты думал, что это тайна, раз хранил ее так долго?

— Нет.

— И это, Шантеклер,— это твой грех?

— Да.

Сейчас Петух-Повелитель был кроток. А под этими двумя Хорек в последние минуты обнаружил очень большое ухо.

— Но теперь ты сказал,— говорила Пертелоте, — и это хорошо. Это начало твоей новой жизни, потому что это конец чего-то другого. Шантеклер, может быть, однажды ты скажешь то же самое Мундо Кани, и он сможет даровать тебе прощение, и ты услышишь прощение от него самого, и это поставит точку. Тогда ты станешь свободен от этого. Шантеклер, — сказала она, совершенно застыв на ветке клена. Она ждала, когда внимание его обратится от собственного греха к ней. — Я люблю тебя.