В последний раз на этой земле животные делали что-то вместе. Мышиная страстность расшевелила их. Все вместе они отправились к Курятнику и посмотрели.

Но от Сенекса остались одни кости. Иссохшие кости с редкими клочками перьев. Жалкий, маленький череп, тоненькие, как иголочки, ребра и на удивление желтые лапы, выглядевшие так, будто они одни все еще жили. Животные недоуменно моргали.

— Вы что, не понимаете? — кричал Мыш. — Сенеке больше не может так смердеть, а вонь никуда не делась. Виной ей что-то другое. И от нас ничего не останется, если мы не отыщем причины. — Он понизил голос и оглядел животных, сгрудившихся вокруг него и костей.— Я назову вам имя,— сказал он. Никто не поддержал его. Никто не одернул его. — Имя этому — Кокатрисс. Смрад пришел вместе с ним. В Сенексе гнить больше нечему. А Кокатрисс сидит на своем дубе, и смрад продолжается. Он не Повелитель. Он — враг.

При первом упоминании Кокатрисса животные, что стояли в задних рядах, просто повернулись и отправились восвояси; а когда Мыш продолжил свою отчаянную мольбу, круг вовсе съежился — последним уходил Кабан. Мыш бросился за ним и укусил его за ногу.

— Проклятые дураки! — пищал Мыш.— Невежественные, глупые, бестолковые, безголовые, сумасшедшие, проклятые дураки!

Но Кабан отбросил Мыша, чуть не прикончив его ударом клыков, и загромыхал прочь.

Весь дрожа от расстройства, Мыш повернул назад к костям старого Петуха. И он обнаружил, что там осталось еще одно существо: Жаба, смачно хлопающая глазами.

— Всуе призываешь имя Кокатрисса, — изрыгнула Жаба. — Бесполезно, маленький, ничтожный Мышонок. Вся твоя болтовня — бесполезна. Кокатрисс послал меня сообщить: больше никаких митингов. Никаких сборищ. Никаких разговоров среди животных. Тс-с-с, — прошипела Жаба, приложив ко рту зеленую лапу, будто успокаивала ребенка.— Т-с-с-с. Отправляйся по своим делам и позабудь остальных. Да, и насчет Дуба, у него есть имя. Это Терпентиновый Дуб.

Мыш в ярости бросился на Жабу, но та в три жирных прыжка надежно укрылась в Курятнике и пропала из виду.

Жаба отправилась в Курятник не просто за укрытием. У нее и туда было поручение.

Сто кур сидели тихо, каждая в своем гнезде, боясь даже сдвинуться с места. Место это казалось в высшей степени зловещим, темным, тревожным приютом.

— Дайте мне посмотреть,— изрыгнула мерзкая и уродливая Жаба. И когда ни одна не предложила ей на что-либо посмотреть, она скомандовала: — Во имя Кокатрисса, дайте мне посмотреть!

Затем она подлезла под ближайшую Курицу. Та подскочила, страдальчески кудахтая. Показались три яйца. Жаба разбила все по очереди, а несчастной Курице приказала выйти из Курятника.

И это она проделала с каждой Курицей. Тех, кто сидел на яйцах, она отправляла наружу; те, у кого яиц не было, оставались внутри. И в конце концов Жаба погнала стаю несушек в сторону реки и Терпентинового Дуба, где их поджидал Кокатрисс.

В те дни Кокатрисс не сидел без работы. Ему нужны были дети. Сотни и сотни, тысячи детей; и почти с полным безразличием, не обращая внимания на слезы и крики кур, он принялся делать себе детей — на виду у всех, под Терпентиновым Дубом.

Вскоре на лицах кур осталось лишь тупое отчаяние. Надежда, чувство собственного достоинства да и сама жизнь покинули их, и они, согнутые бесчувственной волей Кокатрисса, будто бы превратились в механизмы, покрытые перьями. Кокатрисс никогда не смотрел им в глаза. Он ничего не предлагал в обмен на яйцо.

И вот вся земля вокруг Терпентинового Дуба заполнилась яйцами.

Впервые Кокатрисс проявил активность. Стоило хоть одному несчастному животному слишком близко подступить к этому сокровищу, и Кокатрисс так внезапно и яростно срывался с дерева, что жертва умирала от разрыва сердца.

Жаба коротала время, похаживая вокруг и переворачивая яйца.

— Растите, мои хорошие, — по-матерински квакала она. — Солнышко на животы, солнышко на спины — ядовитой черноты к вашим именинам! Слышу, слышу вас, мои хорошие. Но подождите еще чуточку, прежде чем вылупиться.

Она спала прямо на яйцах. Кокатрисс не спал никогда.

Когда проклюнулась первая партия яиц, куры, несмотря даже на свое мертвенное безразличие, ужаснулись. До того у некоторых оставалась надежда на следующее поколение. Некоторые даже испытывали своего рода привязанность к тому, что произвел от них Кокатрисс. Но твари, что выползли из этих яиц, ничем не напоминали цыплят. Черные и длинные, как лакричный корень, влажные, каждая с двумя горящими глазками и сразу же с полным ртом зубов, они оказались маленькими вьющимися змеями. Василисками.

Кокатрисс вычищал каждое треснувшее яйцо. Каждое живое существо этой земли содрогалось от его приветственного рева. Затем он открывал свою громадную пасть и глотал змееныша за змеенышем. С раздувшейся глоткой он поднимался в воздух, летал широкими, победными кругами, устрашающе крутя хвостом, а после опускался к самой воде. И там он изрыгал свои отродья, и василиски черным дождем падали в реку.

Он усиленно подгонял кур нести все больше и больше яиц, прямо среди скорлупок. Он был одержим; и даже сама Жаба уже не радовалась высокой должности переворачивательницы яиц и стала избегать настороженно взирающего сверху красного глаза. О, Кокатрисс получил себе детей! Он получал их тысячами. И снова и снова творил свой обряд с полетом и черным дождем василисков, падающих в реку.

Но в одной Курице, даже несмотря на все эти муки, все же теплилась искорка жизни. Она сохранила ее с помощью маленькой уловки, которую повторяла без конца, ночь за ночью. Она отыскала камень размером с яйцо и целый день покорно высиживала этот камень. Но когда опускалась ночь, она заталкивала камень в самый низ своего насеста и затем билась об него медленно, но с силой и болью. И таким образом давила внутри себя каждое настоящее яйцо прежде, чем снести его.

На горлышке у нее сияли пунцовые перья.

В начале этого детородного процесса Жаба имела обыкновение хотя бы болтать и посмеиваться вместе с курами. Она старалась одновременно и служить Кокатриссу, и в то же время искала некоторого расположения у кур, используемых столь вопиющим образом. Но чем больше Кокатрисс занимался со своими детьми, тем больше раздражалась Жаба на все вокруг. Она теряла место. Она, та, которая высидела Кокатрисса, теряла расположение Кокатрисса. Жаба искала способ вернуть благосклонность своего Повелителя и доказать свою необходимость.

Вот почему она не промолчала, случайно обнаружив каменное яйцо.

Жаба все еще проверяла кур, исследуя их отверстия и по размерам оных решая, способна ли та или иная несушка класть яйца. И все это без малейших извинений и приличий: она просто подлезала под них прямо там, где они сидели.

Однажды она вылезла из-под Курицы с пламенеющим горлышком и завопила.

— Эй, скорее, скорее, сюда, сюда! — кричала она, прыгая среди кур. — Я так и думала! Этого я и ожидала! Измена, Кокатрисс! О, какое вероломство! Каменное яйцо, из которого никогда никто не вылупится!

Ее крик заставил Кокатрисса повернуть голову. И этот же вопль привлек из полей маленького Мыша.

Как только Кокатрисс взглянул на Жабу, она тотчас запрыгала вокруг провинившейся Курицы. Поскольку та никак не пыталась защититься, Жаба принялась наскакивать на нее своей жирной тушей, и Курочка, задыхаясь, закашлялась.

— Измена! Измена! — кричала Жаба с каждым прыжком.

Мыш был уже тут как тут. Он сомкнул свои крошечные зубки на Жабьей роже и не отпускал. Среди прочих кур пронесся взволнованный ропот. Несколько животных, привлеченные криком, подползли поближе.

Жаба забыла про Курицу. Неровными прыжками, волоча за собой яростного Мыша, она старалась пробиться поближе к Терпентиновому Дубу. Она завопила на новый лад.

— Сын, мною высиженный! — жалобно квакала она. — Спаси меня! Они меня убивают!

Вовсе не для спасения Жабы, но по своим собственным резонам Кокатрисс разинул рот и громогласно проревел сквозь шум:

— ДЕТИ!