Зачем?

В один из дней я размышляла обо всех этих сплетениях реальностей, Листая интернет.

Почему девяносто пятый? Почему я? Реально — почему? Просто, чтоб ещё одну жизнь прожить? Что за бонусы такие от вселенной?

Я не верю в случайности такого сорта.

Я сидела и листала новости девяностых. Все, которые могла найти.

Начала читать от начала. Жуть и мрак. Светлым пятном на чернушном фоне выделалось празднование пятидесятой годовщины Победы в Великой Отечественной Войне.

А, нет. Не выделялось. От возмущения у меня аж дыхание перехватило.

На празднование были приглашены всякие западные партнёры — пиндосы, французы и прочие. Так вот, америкосы, а за ними и вся коллективная шобла, заявили, что решительно осуждают действия России в Чечне. Все на раз забыли, что Чечня — внутренняя территория РФ и дружно начали топить за её независимость. Противодействие боевикам-террористам было признано недопустимым. Нарушение свобод, мать их! Западные демократические страны так возмущались, что даже кушать не могли. И поэтому отказались присутствовать на параде войск, участвующих в чеченской войне.

И никто из Ельцинской команды не сказал им: «Да и пошли бы вы нах!..»

Не-е-ет. Ради звёздно-полосатых со компанией парад был разделён. По Красной площади прошли только ветераны и переодетые в форму военных лет военнослужащие, с соответствующей техникой тех годов. На историческую часть милостиво глядели гости, явно уже чувствовавшие себя здесь хозяевами.

А остальных военных отправили на Поклонную гору. Пинком под зад, фактически!

Какой позор! Испанский стыд!!!

В такие вот реалии меня выкинуло.

Спустя три недели — жуткое землетрясение в Нефтегорске. Сколько народу погибло…

И вот июнь — снова теракт. Банда Басаева в Будённовске. Опять погибли люди.

Это что получается — я пришла в себя в девяносто пятом после последней трагедии, ровно неделю спустя.

Сколько боли выпало на людскую долю в эти годы. Сколько ужаса.

И тут до меня дошло. Это? Это оно? Я читала хроники террористических актов, и в груди собирался холодный комок. Все эти люди умрут? Перенесут издевательства и зверства? Снова? А вот эти детки, погибшие в дыму пожара от рухнувшего прямо на город самолёта? И воспитательница опять сойдёт с ума, потому что будет выводить из огня чужих детей — и снова не успеет спасти двоих родных?

Я оделась потеплее и пошла на берег Иркутского моря. Ходила по набережной часа полтора, смотрела на низко висящие сизые снеговые тучи.

Сколько клятв вы давали в жизни? Я ярко помню одну. Настоящую, произнесённую с горящим сердцем. Мне было всего девять. Правильные формулы давались мне тяжело — не знаю, почему, со стихами, например, никогда проблем не было. Но отчего-то в моей голове эта клятва всегда звучала так: «Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь горячо любить и защищать свою советскую Родину…» Наверное, пионервожатая слегка удивилась необычной интерпретации, но поправлять и ломать торжественность момента не стала.

Нет той страны, в которой прозвучала эта клятва. Но Родина моя жива!

Это решение, наверное, может стоить мне жизни. Во всяком случае, одной из. А если спрятаться и отсидеться — да нахер бы мне такая гнусная жизнь сдалась!

И я пошла домой. Даты никогда не были моей сильной стороной (исторические диктанты — тихий ужас моего детства). Значит, мне понадобится больше времени.

А уж встречу как-нибудь придумаем, как организовать. Теория семи рукопожатий давным-давно доказана.

29 октября 1995, воскресенье.

Утром папа как всегда заскочил забрать пошитые постельные комплекты.

— Чай будешь пить?

— Некогда, доча.

— Тогда просто двери прикрой, чтоб неслышно было.

Он сразу сделался серьёзным.

— Что случилось?

— Пока ещё не случилось. И я не хочу, чтоб случилось. Пап… Я помню, ты говорил, у вас в хороших знакомых есть полковник ФСБ.

Отец сощурился, повторил:

— Что случилось?

— Я не могу тебе сказать. Это не тот… уровень секретности, что ли.

— Опять сон?

— Да. Повторяется по кругу. Сотни людей могут погибнуть.

— Ты понимаешь, что это гораздо серьёзнее, чем спортзал?

— Я понимаю. Я должна хотя бы попытаться. Иначе я не смогу себе простить.

Отец выдохнул с длинным и задумчивым «п-ф-ф-ф…»

— И ты хочешь что? Встречу с этим полковником?

— Нет. Я хочу встречу с одним бывшим подполковником КГБ. Совершенно конкретным. В Питере. Бывших, как ты понимаешь, не бывает. Желательно, в неофициальной обстановке. Что-нибудь достаточно уединённое. И открытое. Павловский парк. Петродворец. У меня есть деньги, если надо заплатить. Желательно рублями. Но на крайний случай можем кубышку растрясти с баксами. Тыщ на пять-десять.

— Ой, бля-я-я-х-х-х…

— Пап, надо. У нас недели две.

— Ну ты захотела!

— Хорошо, шестнадцать с половиной суток до критической точки. Надо.

Я в него верю, почти как в бога. Если надо — он сделает.

РАЗГОВОР

14 ноября 1995, вторник. Павловск.

Не знаю, любил ли Пушкин Павловскую осень так же сильно, как Болдинскую. Во всяком случае, здесь было достаточно живописно. Золотая осень в своей последней, тысызыть, фазе. Багрец и прочее.

На воротах висела знакомая табличка, гневно предупреждающая, что на территорию дворца нельзя на лыжах. А так хотелось!

Мы с отцом вышли из такси — не думаете же вы, что он меня хрен знает куда одну отпустил? Папа был мрачен:

— Ну и что?

— Да вон он, в сером плаще. Ждёт уже.

Он был непривычно худощавый. И взгляд немного другой. Нет ещё осознания огромной державы за плечами. Да и откуда бы ей взяться? Он же сейчас у Собчака в команде.

Мда, а не прочти я в прошлом будущем это высокомерное интервью Нарусовой, так бы ничего и не поняла. Как она сказала — тогда, дескать, КГБ была чуть ли не чёрной меткой. Бывших КГБшников никто не хотел брать. А Собчак, смотрите-ка, взял. Пригрел чуть ли не из жалости, типа того.

Ладно, не будем углубляться.

— Пап, ты меня здесь подожди.

— Нет уж, следом пойду.

— Ну, как хочешь, только вне зоны разговора.

— Разберёмся.

И, что характерно, одиноких девушек здесь тоже никто не боялся.

Я подошла, протянула руку:

— Добрый день.

— Добрый. Чему обязан?

— Прошу вас, давайте немного пройдёмся. Меня… смущает, так скажем, близость и скученность дворовых построек.

Он оглянулся на разбегающиеся дорожки.

— Эта?

— Да всё равно, любая, — я невольно усмехнулась воспоминаниям, — Знаете, когда мы сюда в первый раз приехали, с группой студенток, нам выдали такие бумажки-путеводители с указанием в том числе маршрутов. И первое, что я сделала — начала громко возмущаться: что за маршрут номер пять? Тупой какой-то. Никаких достопримечательностей не встречает на своём пути, идёт всю дорогу чуть ли не впритык к ограде. А оказалось, это лыжня.

Он негромко засмеялся. А что, чувство юмора у ВВП всегда нормальное было, все говорят.

Постройки остались позади.

— Скажите, зачем вы хотели меня видеть?

— Я хочу спасти жизни сотням наших соотечественников. И я думаю, что вы способны аккумулировать для этого ресурсы. Пожалуйста, обещайте, что выслушаете меня до конца, и я представлю вам доказательства. И прошу, примите во внимание, что ради этого разговора мы приехали из Иркутска. А мы небогатые люди, в общем-то. Не считая того, что лететь пришлось пять часов.

— Хорошо, допустим.

— Моя семья в курсе, что я — довольно часто — вижу маленькие кусочки будущего. Чаще всего, совершенно незначительные, узнаваемые в момент их… реализации, так скажем. Но некоторое время назад сны стали длиннее, связнее и перестали укладываться в рамки бытовых переживаний.

Он остановился:

— Погодите, вы хотели поговорить о вещих снах? Боюсь, я в этом совершенно некомпетентен. Может быть, вам следует обратиться в какое-либо соответствующее издание? — о, да, всяких пророческих газеток выходило — пруд пруди! — Всего доброго.