Сосчитав ягодицами все перекладины, Сява приземлился на корточки и резко выпрямился. Кулаки сжались, острый подбородок выдвинулся вперёд, отчего бледное лицо стало похоже на полумесяц. В позе и взгляде страх.

— Чего стоишь? Неси воду, — вымолвил Гвоздь добродушным тоном.

Сява вымучил улыбку:

— Не надо со мной как с шнырёнком.

— А ты и есть шнырёнок. — Задранные в усмешке уголки губ придавали Гвоздю клоунский вид.

Скроив обиженную мину, Сява взял ведро и свернул за угол избы. Очутившись вне поля зрения братков, потряс головой. Что на него нашло? Он же знает, чем заканчиваются перепалки с маститыми урками. Везде, и на зоне, и на воле, надо уважать законы тюрьмы. Понимай, что делаешь. Понимай, что и кому говоришь. Понимай, что отвечаешь за свои слова. Сказал — помни: обратного пути нет. Жить по тюремным законам — значит понимать и помнить.

Оставалось надеяться, что Гвоздь остынет и спросит с него по-братски, иными словами, не прибегнет к мордобою, а ограничится назидательной беседой.

Уверовав, что так и будет, Сява потопал вдоль стены дома, тихо напевая:

— Когда я был мальчишкой, носил я брюки клёш, соломенную шляпу, в кармане финский нож. Я мать свою зарезал, отца слегка прибил. Сестрёнку-гимназистку в сортире утопил.

Эту песню когда-то он пел возле костра, в кругу своих приятелей, и не предполагал, что сочинённые кем-то стихи обернутся для него реальностью. С небольшими поправками. Прибить отца Сяве не хватило бы силёнок. И сестры-гимназистки у него отродясь не было.

Приёмные родители пытались приучить Сяву к крестьянскому труду, чем они сами занимались всю свою жизнь. Сява не хотел так жить и ждал, когда повзрослеет и вырвется из рабства. Он всё делал из-под палки: убирал навоз, косил траву, складывал дрова в поленницу. Но больше всего ненавидел ходить за водой, особенно зимой. Колодец находился на задворках коровника, Сява ленился расчищать дорожки от снега, и отец в наказание давал ему коромысло и два ведра. Коромысло большое, для взрослого человека. Вёдра тяжёлые, раскачиваются, бьются о сугробы. Пока семенишь по узкой заснеженной тропинке, вся вода расплещется: и под ноги, и на штаны, и в валенки. Отец ждал, когда дорожка заледенеет, и отправлял Сяву долбить лёд.

С плохой компанией Сява связался в третьем или четвёртом классе. Приятели старше его на несколько лет, все крепенькие, рослые — то что надо для хулиганских разборок. А он маленький, щуплый, пролезал в любую форточку. Иногда подворовывал у родителей, за что получал сполна. Но они ещё не знали, чем их сынок занимается в свободное время. Думали, что он пинает мяч с деревенскими мальчишками или гоняет на велосипеде, или катается на лыжах.

…Сява вздохнул. Было весело.

А потом веселью пришёл конец. Сява попался, можно сказать, на горячем. Забрался в дом фермера. Правда, ничего украсть не успел: не вовремя вернулся хозяин, а приятель, стоявший на стрёме, дал драпака и даже не свистнул. Фермер закрыл Сяву в погребе, вызвал участкового. Они посидели вдвоём, побалакали и сжалились над несостоявшимся вором: ему пятнадцать, негоже портить парню будущее.

Участковый привёл Сяву к родителям… Отец хлестал сынка, пока не выбился из сил. На всю ночь запер его, полураздетого, босого, в промёрзшем чулане, а утром швырнул одежду и валенки, вручил коромысло и вёдра. Мать, как всегда, молчала.

Сява утопил ведро и позвал отца… Потом взял ледоруб и пришёл на кухню.

…Вспомнив взгляд матери, Сява поёжился.

Колония для несовершеннолетних, побег, групповое побоище со смертельными исходами, лазарет, снова побег. Как результат — дополнительные сроки. Зона для взрослых. Надолго. А может, и нет — если их не поймают.

…Сява привязал конец шнура к дужке бадьи и опустил в колодец. Подёргал заклинившую рукоятку ворота — а вдруг получится сорвать с места? Навалился животом на сруб и потащил верёвку вверх, перебирая её руками.

Неожиданно бадья потяжелела и устремилась вниз. Шнур заскользил в кулаке, обжигая кожу. Послышался всплеск.

— Чё за хня? — пробормотал Сява. Опять потянул верёвку.

Сначала бадья медленно поднималась, но затем рванула обратно, в глубину колодца. Сява выпустил шнур, чтобы не разрезало ладони. Оглянулся на избу. Позвать на помощь Хирурга? Рискованно: не ровён час, вместо Хирурга припрётся Гвоздь.

Крутанув рукой, чтобы на запястье получилась петля, Сява вцепился в шнур мёртвой хваткой, упёрся коленями в сруб, сделал глубокий вдох и попытался вытащить ведро. Верёвка из туго сплетённых капроновых нитей натянулась ещё сильнее, грозя откромсать кисть руки.

***

Из зарослей выполз Шнобель. Весь в крови, лицо — сплошное кровавое месиво.

— Ты гляди-ка! — воскликнул Гвоздь. — Живучий, паскуда!

Бузук привстал со ступеней:

— Господь не устаёт удивлять меня.

Хрипатый высунулся из чердачного проёма и в недоумении поджал губы. Хирург откинулся на спину и уставился на небо.

Шаткой походкой Гвоздь двинулся к Шнобелю:

— Жила теряет хватку. Приходится всё делать самому.

Догадываясь, что сейчас произойдёт, Максим сжался. Ответственность за изнасилования и убийства однозначно лежала на Шнобеле, он заслужил наказание, но никакие издевательства над ним не исправят то, что он сотворил. Не вернут родителям детей, не облегчат им душевную боль, не окрасят скорбь светлыми красками. Они, родители, желали Шнобелю смерти, но увидев его сейчас, содрогнулись бы, поскольку они люди, а не звери. Уж лучше смерть, чем нескончаемые муки.

Максим мысленно взмолился: «Один удар… Ну давай же, нанеси всего один удар. И покончи с этим».

— Куда ж ты, раб божий, наш хлеб насущный дел? — произнёс Гвоздь и носком ботинка врезал Шнобелю в бок.

Тот непонятно откуда взял силы и ещё быстрее пополз к избе.

— Ты гляди, какой прыткий! — изумился Гвоздь. Занёс ногу для удара. Не удержав равновесия, плюхнулся на задницу. — Вот чёрт!

Шнобель нырнул в траву и скрылся под избой. Очутившись в безопасности, свернулся улиткой и застонал. Отсюда его можно достать, но для этого придётся задействовать руки, а притрагиваться к опущенному категорически запрещено. Это сознавал и Гвоздь. Злость на шустрого «петуха», на собственную слабость, на чувство голода, на весь мир, требовала выхода.

Он поднялся, наклонил голову к одному плечу, к другому, разминая шею. И неровной походкой побрёл прочь.

— Ты куда? — поинтересовался Бузук.

— Из штанов дерьмо вытряхну, — ответил Гвоздь и повернул за угол бревенчатой постройки.

Стоя на цыпочках, Сява завис над колодцем в странной позе. Одной рукой он обхватывал стойку, на которой крепилось поворотное бревно. Другая рука, вытянутая и напряжённая, свешивалась в шахту.

Услышав шаги, Сява выглянул из-под локтя и проговорил плаксивым тоном:

— Гвоздь, быстрей!

— Уже бегу, — съязвил тот, неторопливо шагая.

— Ведро зацепилось. Не могу вытащить. Рука в верёвке запуталась. Посинела вся. Я пальцев не чувствую.

— Запуталась или ты сам запутал?

— Сам.

— Ну ты и остолоп! — Подойдя ближе, Гвоздь скользнул взглядом по фигуре паренька. — Что ты вякал насчёт памятников?

— Я пошутил. Я не хотел тебя задеть. Просто родаки вспомнились, вот и ляпнул.

Гвоздь встал позади Сявы, взялся за пояс спортивных штанов.

Сява взвизгнул:

— Ты чего?

— Пару гвоздиков забью, — вымолвил Гвоздь. Сорвал с парня штаны вместе с трусами и уставился на тощие ягодицы, сплошь покрытые застарелыми шрамами. Скорее всего, лупили ремнём. Угадывались следы от пряжки, в середине прямоугольника кое-где просматривалась пятиконечная звезда.

Сява разрыдался:

— Папенька, не надо. Я больше не буду. Мне больно, папенька. Прошу тебя, не надо.

Опешив, Гвоздь шагнул назад:

— Свихнулся?

А Сява продолжал причитать и жалобно умолять.

Гвоздь встал рядом с ним:

— Не реви. — Стиснул в руках верёвку и потянул вверх. Стыдясь собственной добросердечности, пригрозил: — Потом с тобой разберусь.