Он угодил в руки следователей по нелепой случайности. У иностранного туриста украли фотоаппарат. Пропажа «всплыла» у торговца краденым. Фотоаппарат стоил немалых денег, и перед тем как вернуть его потерпевшему, оперативник решил удостовериться, что эта вещица принадлежит именно ему. Ни скупщику, ни вору не хватило ума удалить фотоархив. Зато оперативнику хватило терпения пересмотреть все кадры в поисках лица туриста, поскольку тот фотографировал не себя, а городские пейзажи. На парочке кадров был запечатлён Шнобель. Со своей последней жертвой. В сквере. Зажимая под мышкой сачок для ловли бабочек, девочка уплетала за обе щеки булочку с маком, которую тем утром принесла счетоводу помощница главного бухгалтера.

Шумиха вокруг недавней пропажи ребёнка ещё не утихла. Листовки с фотографией девочки ещё не успели сорвать с автобусных остановок, с дверей магазинов и подъездов. Надеясь, что она до сих пор жива, оперативники взяли быка за рога: быстро установили личность человека на фото и нагрянули к Лукичу с обыском. Он вёл тайную жизнь многие годы и, уверовав в свою неуловимость, хранил так называемые трофеи в шкафу, в коробке из-под обуви…

Шнобель понял, что попал, как говорят в местах не столь отдалённых, «обеими ногами в маргарин», и решил притвориться полоумным. О его странной тяге к считалкам знали все — жена, дочери, родственники, коллеги по работе. Эта странность не возникла внезапно, после ареста, а значит, его не уличат в обмане. Благо в СИЗО он находился в постоянном стрессе, и стишки с лёгкостью сыпались с его языка.

Шнобеля отправили в психоневрологическую лечебницу, где он провёл всего месяц, хотя надеялся провести там несколько лет, до своего полного «выздоровления». Комиссия признала его вменяемым. План провалился, но Шнобель не терял надежды и с завидным упорством продолжал «косить» под больного. Он бормотал считалки на допросах, в камере, в душе, в столовой. Бормотал, когда его били, морили голодом, не давали спать. А через год, по окончании следственных мероприятий, бормотал стишки на суде.

Очутившись в колонии и вкусив в полной мере все «прелести» тюремной жизни, Шнобель дважды пытался наложить на себя руки. Но вокруг почему-то никто не верил, что он болен. Зато поверил он сам. Ему удалось обмануть лишь собственный рассудок.

Позже сокамерники придумали про Шнобеля байку, якобы он называет в считалках имена своих жертв. Ничего подобного. Их имена он узнавал из газет. И тут же забывал. В его памяти сохранились лишь названия цветов. Они-то и были написаны на спрятанных в коробке детских трусиках: Лютик, Ромашка, Подснежник, Незабудка… Чистые, нетронутые, хрупкие цветы, сорванные его рукой, пышным венком украсили голову костлявой старухи.

…Измученный организм взбунтовался. Еда застряла в глотке. Не в силах ни проглотить ком, ни сделать вдох, Шнобель открыл термос и плеснул кофе в рот. Напиток обжёг губы, потёк по подбородку. Шнобель постучал кулаком по груди. Не помогло. Вязкий ком наглухо запечатал пищевод.

***

Сидя на корточках и пожёвывая хвойную иголку, Жила бегал взглядом по неподвижной растительности. Ушлёпок затаился где-то рядом. Жила нутром это чуял и потому просто ждал, когда Шнобель выдаст себя: пошевелится или прошепчет одну из дурацких считалок.

Вдруг пахнуло чем-то знакомым, полузабытым. Выплюнув иголку, Жила зажмурился и набрал полную грудь воздуха:

— Кофе пьёшь, крысиная морда?

Поднялся в полный рост. Крутнулся вокруг себя, принюхиваясь. И с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, ринулся сквозь гущу кустов.

Под подошвами ботинок бесшумно ломались сучки. Не шуршали ветви, цепляясь за одежду. Не шелестела листва. Ни одного звука, неестественная тишина. Но не это нервировало Жилу. Он шёл на запах, а запах странным образом смещался то вправо, то влево, словно Шнобель рыскал по лесу как заяц. То и дело приходилось менять направление и притаптывать кустарники, чтобы не заплутать.

Вдруг запах стал более сильным, насыщенным. Жила отвёл от лица свисающую с дерева бороду лишайника и позвал вкрадчивым тоном:

— Шнобель, детка, покажись. Цып-цып-цып. — Нырнул в заросли папоротника и заработал руками, как пловец.

Папоротники густые, высокие, вымахали в рост человека. Широкие листья мешали обзору и вынуждали напрягать зрение. Пахло не кофе, а тиной и чем-то прелым. Вспомнив рассказ проводника о болоте, Жила замешкался, решая, куда идти дальше. Раздвинул упругие стебли и едва не наступил на Шнобеля. Тот сидел, выпучив глаза и раззявив рот, и не дышал. Словно умер. Лишь в зрачках застыл ужас. В руке — термос. Между ногами — рюкзак. На земле яичная скорлупа, обёртка плавленого сырка и разорванная пищевая плёнка.

— Ну ты и гнида, — оскалился Жила и, расширив ноздри, втянул в себя манящий аромат кофе.

Забрал термос, закрутил крышку. Вместе с рюкзаком отложил в сторону, чтобы не запачкать кровью. И со всей дури заехал ботинком Шнобелю в грудную клетку. Тот как сидел, так и лёг. Повернувшись на бок, выплюнул сгусток и закашлялся.

— Ты подавился, падла? Подавился жратвой? — сквозь зубы цедил Жила, еле сдерживаясь, чтобы не пустить в ход кулаки. — А я, получается, тебя спас? Ну уж нет, укурыш! Не для того я за тобой гнался!

Сквозь кашель пробился хрип:

— Я осознал, я раска… — Шнобель не успел договорить.

Он вздрагивал при каждом пинке, скулил и корчился от боли. Закрывал руками то голову, то живот. Удар ботинком пришёлся ему в мясистый нос. Кости хрустнули, взрезали кожу, кровь взметнулась фейерверком. И тут случилось невообразимое: десятки тёмно-красных, почти чёрных капель зависли в сером воздухе, как на фотоснимке дождя.

Жила оторопел; злобная улыбка сползла с его губ.

— Какого чёрта?..

Приблизился лицом к застывшим брызгам. Дунул. Как по мановению волшебной палочки все капли сорвались вниз, росой усеяли папоротники. Листья, подобно живому организму, мгновенно их впитали. От крови не осталось и следа.

По шее Жилы стекла струйка холодного пота. Уговаривая себя не верить глазам, он порылся в рюкзаке:

— Куда дел коньяк? Вылакал, что ли?.. Я тебя спрашиваю. — Ногой перекатил обмякшее тело Шнобеля на спину. Носком ботинка постучал по голове. — Сдох или притворяешься?

Шнобель не подавал признаков жизни.

Испытывая необъяснимую тревогу, Жила решил не обыскивать местность. Сложив термос, аптечку и ракетницу в рюкзак, закинул его на плечо, выбрался из зарослей и споткнулся. Находку нельзя нести к избе, ибо нельзя прикасаться к тому, что трогал опущенный. Разумнее бросить сумку здесь. Но термос почти полный. Выхлебать кофе? Бузук не пальцем деланый, сразу унюхает запах. И не бросать же ракетницу: какое-никакое оружие. К сожалению, за пояс штанов её не спрячешь. После помывки Жила в спешке схватил одну рубашку, кофту и куртку оставил на крыльце.

Кроме термоса и сигнального пистолета, в рюкзаке полно вещей, которые могут пригодиться. И ещё неизвестно, что ждёт их утром. После убойной дозы Гвоздь придёт в себя нескоро. Возможно, Бузук отправит проводника и Жилу на охотничью заимку за провизией. Ружьё ему не дадут, от перочинного ножика мало толку. Проводник рослый, крепкий, выносливый; голова и нога травмированы, а руки целые. Внутренний голос подсказывал Жиле, что в следующий раз парень будет биться насмерть. И вообще, Жила не планировал возвращаться к братве. Он хотел добраться до заимки, помыться, взять еду и… У него своя дорога. Ему обуза не нужна.

Жила огляделся. Куда спрятать рюкзак? Наверное, поближе к избе. А где изба? Разыскивая Шнобеля, Жила притаптывал кусты: так он помечал обратный путь. Однако сейчас все кустарники топорщили ветки.

Прикинув в уме, сколько времени длились поиски беглеца, Жила немного успокоился. Большую часть этого времени он не бежал, а выжидал, когда Шнобель выдаст себя. Значит, братки где-то рядом. Если крикнуть — отзовутся.

Он поднырнул под свисающие с дерева лохмотья лишайника и неторопливо пошёл вперёд. Спешить некуда, пока на плече рюкзак.