Впрочем, это единственное действие, где он подводит черту. Мы постоянно занимаемся КПК. У моего мужа нет стыда, когда он целует меня, массирует мне шею и плечи и притягивает к себе на колени всякий раз, когда приходит настроение. Как будто я домашнее животное, которого он любит обнимать. Я не могу сказать, что ненавижу это; на самом деле, я не так уж и тайно упиваюсь его вниманием.

Было бы иначе, если бы кто-то в доме насмехался над этим или иным образом заставлял меня чувствовать себя смущенным. Но никто этого не делает. Даже Алина, с ее случайными нежными поддразниваниями, считает само собой разумеющимся, что ее брат не может оторвать от меня рук, настолько, что мне приходится сомневаться, что это одна из тех легендарных черт «молотовцев».

Я бы спросила, но боюсь, что это может быть слишком близко к теме, которую я упускаю, к ответам, которые я говорил себе, что хочу, но не могу заставить себя потребовать. Просто так приятно не думать о тьме Николая и ужасающих вещах, на которые он способен. Я даже не осведомилась о Маше и о новом плане по захвату Брансфорда; каждый раз, когда я думаю о своем биологическом отце, мой пульс учащается, а желудок сжимается в жесткий тугой узел.

Завтра утром , я говорю себе каждый вечер. Я поговорю об этом с Николаем утром первым делом . Но утром я просыпаюсь в его объятиях, чувствуя тепло и безопасность, обожание и обожание, и я не могу заставить себя рисковать своим покоем, поэтому я говорю себе, что мы поговорим вечером.

Я знаю, что должно произойти что-то, что проткнет наш счастливый пузырь, но я не хочу, чтобы этим чем-то была я.

Мы продолжаем так еще три недели, в течение которых я наслаждаюсь вниманием, которое он щедро ко мне проявляет, упиваясь одновременно его нежностью и грубостью. Обе версии Николая — нежного любовника и свирепого дикаря — приводят меня в восторг, и это хорошо, потому что когда дело доходит до моего мужа, я никогда не могу предугадать, что мне достанется. В ту же ночь он может поклоняться моему телу, как если бы я была сделана из хрусталя, и трахать меня до тех пор, пока на следующий день я едва смогу ходить. Временами у меня возникает ощущение, что он хочет еще большего, что однажды он может подтолкнуть меня еще дальше, попытаться завладеть мной еще полнее, но, как и я, он не хочет делать ничего, чтобы вернуть какие-либо раздоры и напряжение в нашу жизнь. жизнь, заканчивая наш медовый месяц.

Вместо этого он осыпает меня подарками, от дорогих украшений до аксессуаров и одежды. Кажется, что в моем шкафу каждый день появляется новое платье, или пара туфель, или шарф, или что — то еще. Для меня это почти слишком дорого — многие серьги и браслеты, которыми я сейчас владею, стоят больше, чем дома некоторых людей, — но он настаивает на том, что ему доставляет удовольствие покупать мне вещи, поэтому я в конце концов перестаю возражать… потому что обладание этими вещами тоже доставляет мне удовольствие.

Я никогда не знала настоящей бедности, благодаря моей маме, работающей без перерыва, чтобы поддержать нас, но я также не могу вспомнить время в своей жизни, когда мне не приходилось считать каждую копейку и тщательно планировать все расходы. Большая часть моей детской одежды была куплена из вторых рук, а единственные украшения, которые у меня были, были дешевыми костюмными. Теперь мой гардероб похож на Saks Fifth Avenue на стероидах, и хотя это может показаться поверхностным с моей стороны, мне это нравится. Богатые люди знают, что делают, когда покупают все эти предметы роскоши — они действительно могут улучшить чью-то жизнь.

Также улучшают мою жизнь уроки русского языка, которые Николай начал давать мне — с помощью Славы, конечно. Ребенок очень радуется, что я не умею произносить русские фразы, которые он так легко произносит, а Николай радуется совсем другому: заставляет меня говорить ему в постели слова любви и секса.

«Скажи: «Я хочу тебя », — инструктирует он меня, держа меня на грани оргазма. И когда я повинуюсь, отчаянно нуждаясь в облегчении, он безжалостно приказывает: «Теперь скажи: «Я люблю тебя ».

Так я и делаю. Я говорю все, что он хочет от меня, включая такие грязные фразы, что я краснею, когда позже смотрю на них. Но грязный или чистый, мои знания русского языка растут день ото дня, что очень забавляет Алину и Людмилу, последняя из которых находит мое произношение совершенно смешным.

«Ты такой американец», — смеясь, говорит жена Павла, когда я пытаюсь попросить у нее «завтрак » — завтрак — на ее родном языке. «Зачем ты вообще пытаешься? Здесь все говорят по-английски, даже я.

Я бы обиделась, но она права. Даже ее английский, каким бы несовершенным он ни был, в тысячу раз лучше моего русского. Я предложила дать ей несколько уроков, чтобы улучшить его, но она пока не приняла меня к этому — потому что, по словам Алины, она надеется вернуться в Россию и не нуждаться в этом.

«Она очень скучает по Москве, — говорит она мне. «Ей здесь скучно, нечего делать и не с кем видеться».

Я могу сочувствовать этому. Несмотря на всю окружающую нас современную роскошь и природную красоту, комплекс представляет собой своего рода тюрьму, или, говоря более позитивно, убежище от мира. Я тоже скучаю по своим друзьям и часто просматриваю социальные сети, чтобы мельком увидеть их жизнь после окончания учебы. Я так сильно хочу связаться с ними, ответить на все их сообщения с вопросами, где я нахожусь, почему я не размещал сообщения в своих профилях несколько месяцев, но я не осмеливаюсь сделать это на случай, если это каким-то образом приведет Брэнсфорда ко мне, к этот комплекс и моя новая семья.

Я не могу подвергать их опасности, даже для того, чтобы развеять беспокойство моих друзей обо мне.

Особенно мне было бы ужасно, если бы я сделал что-нибудь, что подвергло бы Славу опасности. С каждым днем моя привязанность к сыну Николая растет, и я чувствую себя все более комфортно в роли его мамы. Вместо того, чтобы Алина или Людмила купали его и укладывали спать, мы с Николаем теперь часто делаем это вместе, рассказывая ему истории о супергероях и читая его любимые книги, пока он не заснет.

Мы втроем становимся настоящей семьей, и это знание наполняет меня нежной теплотой, довольством, которое не должно быть возможным с таким опасным, переменчивым человеком, как Николай.

Не то чтобы все идеально, конечно. Во-первых, мы двое расходимся во мнениях, когда дело доходит до того, что следует позволять делать не совсем пятилетнему ребенку. Как оказалось, Николай и его братья — и в меньшей степени Алина — были беспризорными детьми, которым разрешалось и даже поощрялось играть на улице самостоятельно и в целом быть опасно независимыми. Так что, хотя я впадаю в панику каждый раз, когда вижу нож для стейка в руке Славы или обнаруживаю, что он карабкается на дерево выше шести футов, Николай раздражающе спокоен в таких вещах.

— Тебя не волнует, что он может упасть и сломать себе все кости? — с досадой спрашиваю я, когда мы идем в поход, и он позволяет Славе вскарабкаться на старый дуб, пока его крошечная фигурка едва видна сквозь листву. — Или, что еще хуже, упасть ему на голову и сломать шею?

"Конечно, я делаю." Его золотые глаза угрожающе прищурились. — Ты думаешь, я не беспокоюсь обо всех ужасных вещах, которые могут случиться с ним в любой день? Лестницы, с которых он может скатиться, болезни, которые он может подхватить, ядовитые ягоды, которые он может найти и съесть? Иногда это все, о чем я могу думать, настолько, что я убежден, что схожу с ума. Но точно так же, как мы не можем быть рядом, чтобы держать его за руку каждый раз, когда он поднимается по лестнице, мы не можем ожидать, что будем рядом с каждым деревом, с которым он столкнется, или с каждым ножом, который попадется ему на пути на протяжении всей его жизни. На самом деле, нет никакой гарантии, что мы будем рядом с ним завтра. Жизнь может быть непредсказуемой и жестокой, и чем лучше он подготовлен к встрече с ней, тем выше шансы, что он выживет».